Перейти к содержимому


Фотография
- - - - -

М. Веллер


  • Авторизуйтесь для ответа в теме
Сообщений в теме: 4

#1 Shaman

Shaman

    Aircraftman

  • Ассоциация Камчатского Страйкбола
  • 710 сообщений
  • Пол:Мужчина
  • Город:Gorno-Altaysk
  • Интересы:Брынь по стрункам)
  • Команда:Ex RAF Regiment
  • Используемое вооружение:---
  • Камуфляж:---

Отправлено 01 декабря 2011 - 09:30


Океан
+ Открыть Открыть текст
Как начинал другую повесть, о другом герое, другой ленинградский
писатель, некогда гусар Империалистической войны и поэт: "Это был
маленький еврейский мальчик". Да... Ну так мы о другом мальчике. Он жил в
Ленинграде, чисто мыл шею и ходил со скрипочкой у музыкальную школу. Его,
естественно, били; и он мечтал вырасти большой и дать всем сдачи.
Потом была Блокада, и мальчик едва жив остался, голодный и
дохленький. Ладно дядя не забывал. А дядей его был военно-морской
журналист и известный флотский драматург Александр Штейн. Он им помогал,
поддерживал, и идеалом мальчика стал военный моряк. Дядя приезжал с
друзьями, в черных шинелях, в блестящих фуражках, с умопомрачительными
вкусными вещами из флотского пайка - люди высшего мира! Мальчику
завидовали во дворе, временно переставали бить, а наоборот - спрашивали:
верно ли это его родной дядя. Такое родство его необычайно возвышало в
глазах самых страшных хулиганов: морские офицеры, орденоносцы, фронтовики
- герои!
Естественно, флотский офицер выглядел в его глазах венцом эволюции.
Он понял свое призвание и начал готовиться к военно-морской карьере.
Принялся читать книжки про корабли и сражения, делать по утрам зарядку, и
летом учился плавать на Неве. Последнее, правда, ему плохо удавалось по
причине крайней хилости интеллигентского организма. Согласитесь сами - а
интересно представить себе еврейского скрипача в качестве бравого
военно-морского командира.
Дядя сажал его на колено, угощал сгущенкой и пайковым шоколадом, и
спрашивал:
- Ну, вырастешь - кем будешь?
И мальчик, жуя шоколад и восторженно глядя на ордена, исправно
отвечал:
- Военным моряком!
Что приводило в восторг дядиных сослуживцев и являлось поводом налить
еще по одной.
И, кончив школу и отпиликав на выпускном балу, он решительно
зашвырнул на шкаф проклятую скрипочку и объявил, что поступает в
военно-морское училище. В доме наступил ужас и большой бенц. Но мальчик
проявил библейское упрямство, и все доводы о неинтеллигентности военной
профессии от него отскакивали, как ноты от полена. Родители дали
телефонный сеанс дяде: это он заморочил голову мальчику своими жлобами в
черных шинелях!.. Но дядя за годы сотрудничества с флотом проникся
военно-морским духом: загрохотал, одобрил, успокоил, и сказал, что все
прекрасно, там из их хилого сына сделают настоящего мужчину, пусть выпью
валерьянки и радуются! а на скрипочке он сможет играть во флотской
самодеятельности, чего ж лучше!
Ну, в первое училище Союза - имени Фрунзе, бывший Императорский
Морской кадетный корпус, ему не светило: там готовили чистокровных
командиров, строевиков-судоводом, флотскую аристократию, и еврею там
ловить было нечего. Тем более на дворе стоял пятидесятый год - не климат
пятой графе. Имени Дзержинского тоже не шибко подходило - блеску много. Но
Высшее Военно-Морское радиотехническое имени Попова (изобретшего в
девятьсот пятом году то радио, по которому в девятьсот четвертом
броненосцы в Цусиме переговаривались) тоже было ничем не хуже. Это черное
сукно формы, это золото шевронов, эти тельники в вырезе голландок - дивное
училище. Тем более что радио - это нечто вполне научное и
интеллектуальное, тут мало кулаком и глоткой брать, еще и головой
соображать надо: и мальчик решил, что это - самое для него подходящее,
прекрасное военно-морское училище.
Он подал документы, и их у него в приемной комиссии неохотно взяли, с
непониманием и жалостью глядя, и переспрашивали, туда ли он пришел? И
ласково советовали поступать в Институт связи или в Университет, или в
крайнем случае играть на своей скрипочке в консерватории. И вообще
интересовались, кто это у них в роду был моряком, а если да, то в каким
именно морях плавал: с чего это мальчику пришла в голову такая странная,
знаете ли, мысль?..
Но мальчик убежденно объяснял, что он с детства готовил себя к
морской карьере, отличный гимнаст, замечательно плавает, и они зря
сомневаются. А дядя его - морской офицер и любимец флота, журналист и
драматург Александр Штейн.
При этом известии комиссия переглянулась сочувственно, и морского
племянника направили сдавать экзамены.
Ну - вот такой был известный еврейский романтик моря, которому дядя,
совершающий морские геройства в своем уютном книжном кабинете за
письменным столом, загадил мозги. Мальчик читал Киплинга: "Былые походы,
простреленный флаг, и сам я - отважный и юный!" Он уже стоял на мостике,
корабль пенил море, пушки громили огнем врага, и белокурая невеста на
берегу заламывала тонкие руки.
Он благополучно сдал экзамены и сбыл вселен в казарму.
Совсем не о казарме мечтал он, когда его в детстве били. Настала
суровая проза флотских будней. Романтику в ней не удалось бы найти и
саперу с миноискателем и собакой, только флотскому любимцу-журналисту.
Дрючили курсачей в хвост и в гриву, царил культ грубой физической силы, по
ночам его за разные интеллигентские упущения гоняли драить гальюн, и до
прискорбного не наблюдалось военно-морского благородства и подвигов.
Но он вздыхал, сжимал зубы, крепился, говорил себе и окружающим, что
адмирал Нельсон тоже был хилого сложения и здоровья и не переносил качки,
вечно командовал с брезентовым ведерком на мостике; его выслушивали с
интересом, а потом давали по шее и гнали драить палубу шваброй - чтоб
понял службу и много о себе не воображал. Это тебе не на скрипочке играть.
Ему вечно хотелось спать, хотелось есть, от тупых разговоров в роте о
бабах и деньгах он изнывал; в город в увольнения его за недостаток военной
бравости выпускали очень редко, и он через пару лет стал сурово
задумываться, что, может быть, и в самом деле избрал не ту карьеру. Тем
более что все окружающие его в этом усердно уверяли. Но, знаете, уже
самолюбие не позволяло дать задний ход.
На четвертом курсе самолюбие поумнело и стало сговорчивее. Набив
мозоли шваброй и турником, ободрав ногти за плетением матов, нажив
гайморит вечными простудами в бассейне и радикулит за шлюпочной греблей,
он утомился. Осознав это, он известил училищное начальство о своей
утомленности и разочарованности: решил расстаться с военной-морской
службой.
Если б он это раньше осознал, его бы обняли и прослезились; и
выписали сухой паек на дорогу. Но он принял решение уже после принятия
присяги: крайне удачно!.. Душа его была уже внесена в реестры Главного
управления кадров ВМФ. И хода назад не существовало. На него наорали - у
них тоже свой план по успеваемости и выпуску офицеров! - и приказали
оканчивать училище: а там пусть катится хоть к черту! И он стал
доучиваться.
Подошел выпуск, и бравому курсанту Штейну вручили кортик и
лейтенантские погоны. К этому торжественному и трепетному моменту выпуска
и посвящения в офицерское звание он дошел уже как раз до той кондиции, что
готов был погоны съесть, кортиком - заколоться, и только врожденная
еврейская застенчивость помешала ему поддаться порыву прямо на церемонии -
что внесло бы в эту единообразную и монотонную процедуру несомненное
художественное разнообразие.
Тем более что почти весь курс гремел на Тихоокеанский флот, а
новоиспеченный лейтенант Штейн не любил ни камчатских крабов, ни японских
самураев. И вообще это слишком далеко, а кроме того, его укачивало. Потом,
за дальностью расстояний слава дяди-драматурга могла туда не дойти, кто ее
знает, сик транзит глория мунди, что дополнительно осложнило бы службу.
Как можно заметить, в его взглядах на службу начала проявляться первая
необходимая черта настоящего командира - спокойная циничная трезвость.
С этой трезвостью он во второй раз в жизни прибег к помощи дяди (если
считать моральную поддержку при поступлении за первый): в конце концов,
это ты меня совратил своими шоколадками и пропойцами в черных шинелях, так
помоги же родному племяннику избежать харакири близ японских вод.
И дядя устроил ему чудесное распределение на Балтику, в Таллинскую
базу флота - Палдиски. Прекрасный климат, близость от культурного центра,
ночь на поезде от Москвы, пять часов на машине от Ленинграда. Сказка, а не
распределение.
Вот так нежданное наказание постигло Таллиннскую базу Балтфлота.
Потому что офицерская служба по-своему не слаще и уж тем более не
романтичнее курсантской. Ты отвечаешь за подчиненных матросиков, а
матросик по природе своей любит облегчить себе работу, сходить в самоход,
выпить, а с целью последнего - стащить втихаря все, что можно обменять на
выпивку. Хотя в основном тащат старшины. В море, конечно, легче, но,
во-первых, в море Советский военно-морской флот выходил редко, и это
событие гордо называлось - поход. За это даже значки давали личному
составу - "За дальний поход". Что, значит, был в море. Во-вторых, опять
же, в море бывает качка, в качку тянет блевать; пардон.
А о чем думают лейтенанты? О карьере думают. Чтоб средь подчиненных
царили тишина и порядок, а начальство ценило и продвигало. О чем же, в
свою очередь, думает лейтенант Штейн? Он думает о жизни, о человечестве,
литературе, и чтоб флот не мешал этим мыслям, надобно с него скоренько и
половчей уволиться. Он интеллигент, он творческая натура, он пишет стихи и
печатает их во флотской многотиражке: "Задрайка люков штормовая и два часа
за сутки сна!"
Сочиняет он, значит, такие стихи, а на борт поднимается для проверки
командующий базой. И притопотавший по трапам дежурный Штейн молодцевато
отдает ему рапорт.
- Лейтенант! - с омерзением цедит адмирал. - Что означает повязка
"рцы" на вашем левом рукаве?
- Дежурный по кораблю, товарищ адмирал!
- Дежур-рного не вижу.
- Й-я!
- Не вижу дежурного!
- Э?.. Лейтенант Штейн!
- Штейн... Что должен иметь дежурный офицер, кроме повязки?!
- Э-э... знание устава? голову?..
- Головы у вас нет и уже не будет!!! И я позабочусь, чтоб по бокам
головы у вас не было погон!!!
- Так точно, товарищ адмирал!
- Оружие! Оружие должно быть! Личное! Пистолет!
- Так точно - личный пистолет! Системы Макарова!
- Макарова! Идиот! Где?
- Что?
- Где должно у дежурного офицера находиться личное оружие?!
- В кобуре?..
- Так! А кобура где должна быть?
- На ремне, на ремешках... на поясном ремне...
- А ремень? Где должен быть поясной ремень?
- На поясе?
- На поясе!!! Где у вас пояс? Талия у вас есть?!
- Ну... так точно.
- Где?! Где?! Где!!!
- Вот здесь... примерно.
- А ремень? Где на ней ремень?!
- А-а... нету? Нету...
- Я хочу видеть вас без ремня на поясе в одном-единственном случае:
если вы на нем повеситесь, лейтенант Штейн!!! Где ваш ремень!!!
- Простите, товарищ адмирал... забыл надеть...
- Где может дежурный офицер забыть поясной ремень?!
- В гальюне.
- Что!!!
- Простите... я был в гальюне... по нужде, товарищ адмирал!...
услышал свистки... торопился к трапу для рапорта!
- Командира! - хрипит адмирал на грани удара. - Эт-то... Бардак!!!
пистолеты по гальюнам... дежурный без ремня... объявляют служебное
несоответствие!.. на консервы пойдешь!!! Наказать! Примерно наказать!
И Штейн получает пятнадцать суток береговой губы.
Он вообще быстро стал местной знаменитостью.
Это было время, когда офицер мог быть уволен из кадров по статье за
морально-бытовое разложение. И не желавшие служить это использовали -
умело и демонстративно разлагались. Они пили и куролесили, пока их не
выгоняли, и тогда, с облегчением сняв погоны, устраивались на гражданке.
Существовала даже целая лейтенантская наука, как уволиться из армии. Целая
система приемов и уловок. Типа: лейтенант с опозданием прибывает утром
прямо к полковому разводу на двух такси: первое с ходу тормозит прямо у
ног командира перед строем, и оттуда торжественно выходит пьяный
расстегнутый лейтенант, а из второго шофер бережно выносит его фуражку и
надевает лейтенанту на голову; шик состоит в том, чтобы начать движение
отдания чести еще при пустой голове, закончить же прикладыванием ладони
уже к козырьку.
И Штейн куролесил как мог. Но перебороть интеллигентность натуры он
все-таки не мог, и куролесил как-то неубедительно. Тоже пробовал пить, но
мешало субтильное сложение и оставшийся слабым после блокады желудок, и
банку он не держал. Пробовал выходить на развод в носках, отдавая честь
адмиралу на стенке ботинком. Выпадал во время инспекции за борт. Вверенная
ему радиослужба на учениях ловила то шведский сухогруз на горизонте, по
которому, к счастью, промахивались, то вражьи голоса, которые каким-то
удивительным образом усиливаются по корабельной трансляции, так что все в
ужасе представляют себе поражение в неожиданно начавшейся Третьей Мировой
войне и уже захваченный врагом Кремль... Другого бы уже под барабанный
треск расстреляли.
Но ему не везло. Как-то к нему относились снисходительно. Он обрел
репутацию вот такого поэта, интеллигента, человека тонкой душевной
организации и романтика - безвредного, то есть, дурачка, потешающего
моряков в их трудной службе. Офицеры, в скуке гарнизонной жизни, его
обожали - кроме непосредственного начальства, которое увлеклось своего
рода спортом: кто быстрее спихнет его со своего корабля. Щегольством было
спихнуть его недругу.
Пробовали сплавить его с командой на полгода не Целину, и потом еще
полгода вылавливали по степям его дезертиров. Если отправляли на берег
перебирать с матросиками лук или картошку, матросики неукоснительно
загоняли овощ налево и перепившись дрались с комендантским патрулем. На
него можно было твердо рассчитывать - что все будет именно не так, как
надо.
Тем временем, заметьте, проходит то самое хрущевское сокращение
миллион двести. Офицеров увольняют с флота, они плачут и молят оставить,
потому что любят море и жизни на гражданке не представляют, - а лейтенант
Штейн плачет и молит, что не любит море и хочет на гражданку, и продолжает
служить. Такова особенная военная мудрость. Все наизусть знают, что
драматург Штейн, личный друг главных адмиралов, его родной дядя и
протежирует племяннику, и предпочитают не встревать в родственные
отношения. Вдруг дядя куда стукнет, лапа неслабая; себе дешевле помогать
расти молодому офицеру.
И Штейн вырастает до старшего лейтенанта. Этот праздник он отметил
пропиванием месячного жалованья и безысходным рыданием.
Офицер рыдает, а служба идет. И он постепенно приспосабливается. У
евреев вообще повышенная приспособляемость. Он ведет в Доме офицеров
флотское ЛИТО. Ездит на совещания флотских корреспондентов. Посылает в
издательство сборник стихов. И подходит время, и ему присваивают
капитан-лейтенанта.
Жизнь кончена... Тянуть лямку еще пять лет... зато потом он выйдет с
этим званием в отставку - и вот тогда, на закате зрелости, начнется
вторая, она же настоящая, жизнь. И все будет еще хорошо. Он считает
календарь...
А проверяющий кадровик, между делом:
- Как там у тебя этот чудик, ну, поэт, племянник Штейна? служит? жив?
- Ничего, товарищ адмирал. Конечно, не моряк... но старается.
- Ну хорошо. Дядя высоко вхож... ты не очень, в общем... понимаешь. Я
б его, конечно, сам удавил... но ты не зажимай там особо. Срок очередного
звания когда? представь, представь...
Штейн уже сговорил себе работку на берегу, уже купил ящик коньяку для
отвальной, и тут ему сообщают радостную новость:
- Ну... ставь!.. Причитается с тебя.
- Да уж! - счастливо соглашается он.
- Представили на капитана первого ранга. Слыхал?
- Кого, - говорит, - представили? Куда?..
- Тебя! Иди - покупай погоны с двумя просветами.
Штейн оседает на пол, потом встает и идет в гарнизонный магазин
покупать веревку. Господи, не по вине кара. Это означает ждать отставки
еще пять лет! Этого он не вынесет.
Сказано - сделано. Вместо хождения на службу он садится вплотную к
праздничному ящику коньяка и неделю справляет по себе поминки. А выпив
ящик, последнюю бутылку сует в карман, садится в поезд и едет в Москву. К
дяде. Плюнув на гордость, он решает обратиться за помощью к великому
драматургу и каперангу в отставке своему дяде в третий и последний раз в
жизни.
И он вваливается в дядину шикарную квартиру на Кутузовском. И дядя
встречает явления племянника-обалдуя с неудовольствием. Потому что такой
родственник-недотепа несколько марает его моряцкую репутацию. Помогал ему,
помогал, а все без толку...
Племянник снимает шинель, трет лапкой трещащий лоб, получает добрый
шлепок по загривку и добрую чарку на опохмел:
- Ну... как служба идет? Чем порадуешь? Пора и очередное звание
получать.
При слове "звание" племянник искажается обликом, приземляется мимо
стула, плачет и говорит:
- Дядя! Ты же знаешь, что я, в общем, не офицер. Я по натуре сугубо
штатский человек. Я учился играть на скрипке и окончил музыкальную школу.
Я поэт. Я пишу стихи. У меня даже книжку хотели в издательстве принять...
- Что же - скрипка! - гремит дядя, человек крупный и удачливый, без
сантиментов; набрался душевной грубости у адмиралов. - Римский-Корсаков
тоже был композитор, а какой морской офицер был!
- Дядя, - говорит Штейн. - Я не Римский, а ты не Корсаков. Ему
хорошо, он бронзовый памятник. А моих сил больше нет. Если мне дадут
капитана третьего ранга, я застрелюсь.
- Странное отношение к карьере, - не соглашается дядя. - А чего ж ты
хотел - сразу прыгнуть в адмиралы? Послужи сначала.
- Не буду служить! - буйствует племянник. - Это ты во всем виноват!
- Ах ты щенок! - говорит дядя, каперанг в отставке и великий
военно-морской драматург. - Да если бы не я, ты бы вообще в училище не
поступил...
- Да, - вопит племянник, - и был бы счастлив! Это ты - "кем ты хочешь
быть! кем ты хочешь быть!" - погубил мою жизнь!..
- ...тебя бы законопатили на Чукотку, там бы ты хлебнул лиха по уши!
- И прекрасно! на Колыму! и давно бы застрелился и не мучился!
- Я все для тебя сделал! Чего ты теперь еще от меня хочешь?
Подведя беседу к нужному вопросу, племянник переселяется с пола на
стул. И внушает вкрадчиво:
- Слушай... ты ведь запросто за руку со всеми адмиралами... с нашим
командующим...
- Да уж... - кивает дядя не без самодовольства. - Потому что -
уважают!
- Вот. Послушай. Ты бы не мог встретиться с адмиралом Головко, и раз
в жизни попросить... если б он подписал... он ведь тебе не откажет... - И
подает дяде заготовленный рапорт об увольнении в запас.
- Нет, - говорит дядя. - С такими просьбами я к нему обращаться не
буду. Наши отношения, знаешь, иного рода. Нет. Не стану я его о таком
просить.
Штейн принимает позу, по сравнению с которой умирающий лебедь
Плисецкой - это марш энтузиастов. И тихо шепчет:
- Тогда прощай, дядя... Я тебя любил. Я гордился тобой. Прости, что
причиняю вам такое горе... прошу никого не винить...
Выдергивает из брюк ремень и норовит пристроить петлю к оконному
карнизу.
- Прекратить!! - грохочет кулаком бездушный дядя, солдафон от
маринистики.
Тут в комнату впадает его жена, племянникова тетя, которая всю эту
душераздирающую сцену подслушивала за дверью, и говорит:
- Сашенька, есть у тебя душа или нет у тебя души? Ты посмотри - на
мальчике ж лица нет. Он же над собой что-то сделает, ты что, не
понимаешь?.. Я всегда говорила, что нельзя отдавать мальчика во флот. Все
эти твои матросы - они такие грубые. Они пьют, как биндюжники, они
ругаются - это тихий ужас! Я после них неделю мою квартиру и проветриваю
от табака и портянок.
- Моряки не носят портянок!!!
- Скажите пожалуйста! А что они носят? Это так важно? Или у тебя
много племянников?..
- Не лезь не в свое дело! - гремит дядя.
- Это мое дело! - кричит ему тетя. - И не смей на меня кричать! Кричи
на своих адмиралов, так их ты боишься!
- Я боюсь?! - орет дядя. - Да я - член правления... кандидат ЦК...
- Так почему ты не можешь пойти в гости к этому Головко? Он к тебе
прислушивается, я же знаю. Они же понимают, что ты умный человек. Что тебе
стоит? Ну хорошо - выпей с ними, посиди, я тебе разрешаю.
- Никуда не поеду, - отрубает дядя.
Штейн подставляет стул к своей петли на окне и закрывает глаза.
- У тебя есть сердце? - спрашивает тетя. - Или у тебя нет сердца? Ты
посмотри, что делается с ребенком. Если бы я была его министром, так я бы
давно отпустила его куда он хочет. Какое море? Только Черное. Мальчику
необходимо курортное лечение, это кожа и кости. У него совсем слабые
нервы. И вообще ему нисколько не идет эта форма, ты посмотри на него - и
это матрос?..
В конце концов дядя плюет, звонит Головко домой, надевает свою шубу
на бобрах, сует в карманы две бутылки армянского коньяка, вызывает из
гараж свой персональный ЗиМ и едет к Головко.
Головко принимает его сердечно, ставит, в свою очередь, свой коньяк,
вестовой накрывает стол - серебряные подстаканники, нарезанный кружевом
лимончик, балыком-икорка с разных флотов; пьют они коньяк и чай
по-адмиральски (а чай по-адмиральски - это так: берется тонкий чайный
стакан в серебряном подстаканнике, наливается крепчайшим горячим
свежезаваренным чаем, бросается ломтик лимона и сыплется три ложечки
сахара; а рядом становится бутылка коньяка. Отхлебывается чай, и
доливается доверху коньяком. Еще отхлебывается - и еще доливается. И вот
когда стакан еще полный, а бутылка уже пустая - это и есть настоящий
адмиральский чай). И с удовольствием беседуют. Головко говорит о
литературе, Штейн говорит о флоте, и очень оба довольны поговорить с
понимающим и компетентным собеседником.
И дядя, как бы между делом, в русле застольного разговора, повествует
в юмористическом ключе, чтоб никак не дай Бог не отягчить настроение
хозяина, всю историю злоключений своего племянника - как отвлеченного
флотского офицера, не называя фамилий. И адмирал совершенно благоприятно
это воспринимает, заливается смехом и переспрашивает подробности, войдя во
вкус, слезы утирает и за живот держится. Такой юмор ему в кайф: до боли
знакомая фактура.
А в заключение рассказа дядя эффектным жестом выдергивает рапорт
своего племянника и кладет перед Головко. Головко, еще похрюкивая, тянется
за очешником, надевает очки, читает рапорт и закатывает диким хохотом:
- Ох-ха-ха-ха! - лопается. - Так это что - с твоим племянником все
это было? Ха-ха-ха! Ну, ты драматург!
Это, значит, дядя придумал такой драматургический ход. И теперь с
удовлетворением видит, что все он рассчитал правильно - ударный
сценический хор по адмираловым мозгам, сюжет свинчен истинным драматургом,
что адмирал и признал: никакого неудовольствия у него, а сплошные
положительные эмоции. Хороший дядя драматург. Настоящий. Крупный.
- Вот, - говорит, хо-хо-хо! такая, понимаете, история. Так что, если
можно... не моряк, что поделать.
- Ох-ха-ха-ха! - надрывается Головко. Развинчивает авторучку, чертит
в углу рапорта собственноручную резолюцию, размашисто подписывает,
складывает лист и швыряет через стол дяде. - Ну, спасибо за спектакль!
потешил старика! А я-то думаю, откуда это ты в таких подробностях все это
знаешь!.. Погоди-ка, - и жестом велит вестовому поставить еще бутылку. -
Выпьем еще, посидим. Давненько я так не веселился! Ну-ка расскажи еще раз,
как он шпалер в гальюне забыл... ха-ха-ха!
И к двум ночи вдребезги пьяный дядя, знаменитый драматург Штейн,
является на своем ЗиМе домой. Шофер его вводит в двери, дядя, с красной
физиономией, сильнейше благоухая на весь дом хорошим коньяком, благодушный
и снисходительно-гордый, падает в своей распахнутой шубе в кресла.
А племянник, уже синий он непереносимого волнения - судьба решается!
- бегает по стенам в полубессознательном состоянии. И смотрим на дядю, как
блоха на собаку, которою можно прокормиться и выжить, а может она тебя и
выкусить.
Тетя говорит:
- Сашенька, не томи же душу. Мальчик весь извелся. Ну что, таки он
подписал это заявление? Прошу тебя!
Дядя лыбится и извлекает из себя звук:
- Ы!.. салаги!.. на!
И гордо пускает племяннику через комнату порхающий рапорт.
Тот его ловит, вспыхивает счастливым лицом, дрожащими руками
разворачивает, и читает наискось угла крупным твердым почерком резолюцию:

"ПУСКАЙ ПОСЛУЖИТ! ГОЛОВКО."

И этот личный верховный приказ так шарахнул его по нежному темечку,
то он беспрекословно убыл к месту службы и безмолвно тянул лямку
положенные еще пять лет. И больше он к дяде не обращался ни по каким
вопросам никогда в жизни.
Но дядя же недаром был великий драматург. Он был крупной и
сообразительной личностью, и ежели бы угодил на флот самолично, а не
племянник, то уж он бы дослужился точно до адмирала, невзирая на
образованность и национальность. Потому что он, в отличие от
неудачника-племянника, обладал в полной мере главным достоинством людей,
умеющих добиваться любых целей, - умением обращать свои поражения в
победы.
Потому что все это он скомпоновал в форме пьесы, использовав все
детали и подробности, вплоть до включения в текст подлинных стихов
бедолаги-племянника. А идея пьесы полностью соответствовала командной
директиве Головко: пускай послужит! Пьеса получилась в меру смешная, в
меру драматичная, и вполне назидательная для среднего флотского
комсостава. И театры ее взяли на ура.
Называется пьеса "Океан". Люди постарше хорошо ее помнят.
Премьера состоялась в БДТ у Товстоногова, и билетики стреляли за два
квартала. Вот что значит подойти к делу с умом и талантом.
Характерно, что недотепу-старлея играл Юрский, и зал аплодировал его
выходкам и речам, а его положительного командира - сугубо положительный
Лавров, игравший всех положительных от Молчалина до Ленина; этот расклад
ролей в полной мере отразился на их собственных судьбах, когда первый
много лет бедствовал, а второй процветал. Товстоногов умел видеть суть
актера!.. Но это уже, как говорится, совсем другая история.




Легенда о Моше Даяне

+ Открыть Открыть текст
Народ сам пишет биографии своих героев, ибо народ лучше знает, какой
герой ему потребен. Биография героя - общественное достояние. Как все
общественные достояния, она подвержена удивительный метаморфозам, а
особенно, конечно, в Советской России, которая и вся-то есть такая
метаморфоза, что аж Создатель ее лишился речи и был разбит параличом при
взгляде на дело рук своих.
Правда же проста и отрадна. Когда в мае шестьдесят седьмого года
победные израильские колонны грянули через Синай, взошла и в ночных
ленинградских кухнях шестиконечная звезда одноглазого орла пустыни
генерала Моше Даяна. И люди узнали, что:
Одноглазый орел (приятно ассоциировавшийся с великими Нельсоном и
Кутузовым) не всегда был одноглаз и даже не всегда был израильтянином, по
причине отсутствия тогда на глобусе государства Израиль. А родился он в
Палестине, территории британской короны, и был соответственно подданным
Великобритании. Профессиональный военный, кончал офицерское училище, а в
тридцатые годы учился какое-то время в советской Академии Генштаба, тогда
это было вполне принято (происхождение, в родительской семье еще не забыли
русский язык, - нормальная кандидатура для знакомства с военной доктриной
восточного соседушки). Сейчас трудно в точности утверждать, на каких
языках он общался с Гудерианом и де Голлем, посещавшими означенную
академию в то же время; интересный там подобрался коллектив. По ним судя,
учили там тогда неплохо.
Будучи здоровым парнем и грамотным офицером, в начале Второй мировой
войны Даян служил капитаном в коммандос. И с началом боевых действий
естественно оказался на европейском материке. Сохранился снимок: боевой
офицерюга сухощавой британской выправки стоит, раздвинув ноги, на берегу
Ла-Манша, в полевом хаки, со "стеном" на плече и биноклем на шее.
Пиратская повязка через глаз придает ему вид отпетого головореза. Ла-Манш,
из любви к истории заметим, снят с английской стороны, потому что глаз
Даяну вышибли в сороковом году немцы в Дюнкерке, боевое ранение, они там
вообще всех англичан вышибли со страшной силой вон за пролив, мясорубка
знаменитая.
По натуре рьяный вояка (дали оружие и власть дитю забитого народа!) и
ненавидя немцем не только как английский солдат, вдобавок потерпевший от
них личный урон, но еще и как еврей, Даян настоял остаться в действующих
частях, но его часть уже находилась вместе с прочими в Англии и никак не
действовала. И он в нетерпении сучил ногами и бомбардировал начальство
рапортами о диверсионной заброске на материк, в чем ему осторожные
англичане предусмотрительно отказывали под предлогом холерического
темперамента и ярко запоминающейся внешней приметы - одного глаза.
Ну, двадцать второго июня сорок первого немцы напали на Союз,
Черчилль возвестил, что протягивает руку помощи даже Сатане, если в ад
вторгся Гитлер, эскадрильи "харрикейнов" грузились на пароходы, и Даян
навел орлиное око на Восток. Срочно формировалась британская военная
миссия в Москву. Даян подходил: фронтовой опыт, образование, знание страны
и языка. И осенью сорок первого года он вторично прибыл в Москву в
качестве помощника британского военного атташе.
Миссии союзников, естественно, сидели в Москве и пробавлялись
процеженной советскими службами информацией о положении на фронтах.
Положение было горестным, и информацию подслащали. Даян рвался увидеть все
собственным глазом и видел регулярную фигу, равно как и прочие: во-первых,
нечего им смотреть на разгромы, драпы и заградотряды, во-вторых - шлепнут
ведь еще ненароком, кому охота брать на себя ответственность за то, что не
уберегли союзника: головы и за меньшую ерунду летели горохом. Даян сидел в
посольстве, пил на приемах, матерился на английском, русском и иврите и
строчил бесконечные отчеты в Лондон.
Но после Сталинграда и Курской дуги ситуация изменилась. Пошли
вперед. Запахло победой. Было уже что показать и чему как бы и поучить в
упрек: мол, вот так вот, а вы сего там сидите. А поскольку взятие Киева
была запланировано на 7 Ноября сорок третьего года как первая показная
победа к назначенной торжественной дате, - последовало высочайшее указание
допустить отдельных союзных представителей к театру военных действий.
Чтобы убедились воочию в мощи и сокрушительном натиске Красной Армии и
оповестили о них все прогрессивное человечество, трусливо и шкурнически
отсиживающееся по теплым домам. Вот так Даян оказался командирована в
качестве наблюдателя британской военной миссии под Киев, имеющий быть
взятым к годовщине революции.
Первым Украинским фронтом, на каковой была возложена эта почетная
миссия, командовал тогда генерал армии Рокоссовский.
И вот в ставке Рокоссовского от всех дым валит, форсировать осенний
Днепр, с левого пологого берега на правый, крутой, укрепленный, под
шквальным эшелонированным огнем, плавсредства в щепки, народу гробится
масса, резервов не хватает, боеприпасов не хватает, сроки трещат, вся
карьера на острие - сталинский нрав Рокоссовский на своей шкуре испытал, -
и тут ему телефонист подает трубку ВЧ: "Вас маршал Жуков".
- Как дела?
- Действуем, товарищ маршал!
- Тут к тебе прибудет наблюдатель английской миссии.
- Слушаюсь, товарищ маршал.
Только этого мне еще не хватало для полного счастья!..
- Отвечаешь головой.
- Понятно, товарищ маршал.
Сожгли бы его самолет по дороге - и нет проблемы.
- Нос ему много совать не давай.
- Не дам.
- Майор Моше Даян.
- Как?
- Еврей, - поясняет Жуков.
- Так точно, - дисциплинированно подтверждает Рокоссовский.
А Рокоссовский был, как известно, человек характера крайне крутого и,
как всякий порядочный поляк, антисемит отъявленный. И вот ему для
облегчения штурма Киева английский еврей под нос. Для поднятия бодрости
духа.
И сваливается это мелкое недоразумение: в уютной английской
экипировке, с раздражающей повязкой вкось крючковатого носа, и с
анекдотическим английско-еврейским акцентом докладывается, подносит свои
комплименты и просится на передовую. В воду бы тебя да на тот берег!
Зараза. Союзник. Дипломатия. Реноме. И высится над ним рослый, статный,
белокурый красавец Рокоссовский, глядя своими светлыми холодными глазами,
как дипломат на какашку за обеденным столом, и тут же спихивает его к
чертям свинячьим с глаз подальше в сторону, в 60-ю армию к Черняховскому.
Которая стоит себе давно уже на том берегу выше по течению, осуществляя
ложный маневр: отвлекая на себя внимание и силы немцев. И входить в Киев и
участвовать в основных боях вообще не должна. Вот тебе тот берег, вот тебе
передовая, и торчи-ка подальше от штурма; все довольны.
- Отправляю вас в самую боевую армию, вырвалась вперед, привет
союзникам. - Чтоб они сгорели. И перестает об этом думать. Благо думать
ему при штурме Киева и так есть о чем.
И счастливый, как блоха на лидере конных скачек, Моше Даян
отправляется под конвоем усиленного взвода автоматчиков чуть не на сотню
километров в сторону, на тихий край фронта, и командир взвода готов
прикрыть его собственным телом от любой капли дождя, иначе головы не
сносить, уж в этом Рокоссовскому доверять можно было всегда. Кротостью и
всепрощением прославленный полководец не отличался.
И прибывает Даян в штаб командарма-60 Черняховского, жмет всем руки
от имени фронтовиков братской Британской империи и достает много всякого
хорошего английского пойла, и как-то они с Черняховским друг другу очень
нравятся. Черняховский молод, удачлив, весел поэтому и дружелюбен, опять
же приятна честь и доверие первому принимать союзника. И он отпускает
Даяна на передовую, где потише, поглядеть, наконец, на передовую, раз уж
ему так невтерпеж:
- Обеспечь! Мужик понимающий фронтовик, глаз в бою потерял.
Таким образом боевитого и любознательного Даяна с бережностью
царствующей особы эскортируют в траншею, где всем строжайше приказано
каски надеть, дерьмо присыпать, котловое питание подвезти, выбриться,
предметы трофейного обмундирования убрать и идиотскими бестактными
вопросами важного политического гостя в неловкое положение не ставить и
вообще не ляпать чего не надо.
И сияющий Даян, именинник, Дед-Мороз, гордый представитель Ее
Величества Королевы, раздает вокруг сигареты, шоколадки и презервативы, и
торжественно наливают ему в солдатскую манерку супа, и подают из-за
голенища ложку, обтерев ее деликатно об рукав под страшными офицерскими
взглядами, и тут с немецкой стороны с жутким воем летит чемодан и
покрывает весь этот праздник братания землей и осколками.
Немецкий край ревет артиллерией, массированный артналет, сверху
сваливаются "юнкерсы" и перемешивают все в окрошку: все, правильно,
контрудар по фланговому выступу русских, угрожающему Киеву с севера.
Черняховский ведь по замыслу командования оттягивает силы немцев на себя -
ну и оттянул. А сил у немцев до черта, хватит и на недобитого английского
наблюдателя. И все зарываются поглубже в землю и Даяна под себя зарывают.
А когда стихает весь этот кошмар, уходят бомбардировщики, артогонь
перекатывается дальше вглубь, оглушенный Даян кое-как приходит в себя и
приподнимает нос поглядеть, что там вокруг делается, выкапывается наружу
из-под земли и тел, и обнаруживается, что он влип. Завязывается бой, и
рядом с ним во всей этой каше и неразберихе как-то вдруг не оказывается
никого живых, и бежать некуда: сзади перепаханное сквозь простреливаемое
пространство. А на него прет цепь автоматчиков. Сдаваться в плен никак
невозможно, еврею в плену ловить нечего, да и английская миссия, долг,
честь обязывает. А рядом стоит пулемет, вполне знакомой старинной
американской системы "максим". И поскольку делать ему все равно больше
ничего не остается, он ложится за пулемет, и пулемет, слава Богу,
работает, исправен.
И он вцепляется в пулемет и начинает садить по этим наступающим
автоматчикам, благо стрелять его учили хорошо, а патроны пока есть. И все
мыслей у него, чтоб пулемет не заело и патрон не перекосило, потому что
ленту подавать некому. А также чем это все кончится и когда кончится. И
сколько это продолжается, в бою сказать трудно.
Короче, когда туда подошли наши и выровняли край, оказалось, что весь
тот пятачок держал один со своим пулеметом, из которого пар бил, в
лохмотьях английской шинели, рожа копченая оскалена и глаз черной тряпкой
перевязан. И куча трупов перед ним на поле. Поглядел он уцелевшим глазом,
вздохнул и отвалился.
Дальше получается, что в лоб через реку Рокоссовский Киев не взял. А
взял его самовольно без приказа его подчиненный Черняховский. Двигаясь с
севера посуху, так развил успех своего отвлекающего удара, что уж вошел
заодно с ходу в Киев. За что и должен был получить от разъяренного
командующего фронтов Рокоссовского здоровеннейший п... . Только решение
Жукова и спасло: победителей не судят, главные лавры все равно комфронта,
пусть считается, что так и было задумано.
А когда взяли Киев, и установили всю связь, которая в наступлении
всегда рвется, и доложились по команде, и все разрешилось ко всеобщему
удовольствию, то получилось, что Даяна надо награждать. А награды за Киев,
кто под взгляд попал из живых в строю оставшихся, давали довольно щедро. И
обойти союзника как-то совершенно невозможно, неловко и дико
недипломатично.
Рокоссовский между делом вспоминает?
- Что там у тебя этот одноглазый?
И Черняховский с некоторым садистским злорадством докладывает, что
чуть и второй глаз не выбили, так и так, товарищ командующий фронтом,
пустили посмотреть не передовую, и... того... угодил под обстрел и
немецкую контратаку.
- Н-ну? Я т-тебе что!!!...
Никак нет, все благополучно и даже отлично. И Черняховский блестяще
аттестует Даяна, и получается по докладу такая картина, в общем
соответствующая реальности, что данный английский офицер личным участием,
собственноручным огнем из пулемета удержал важный участок плацдарма,
уничтожив при этом до роты живой силы противника и проявив личное
мужество, героизм и высокую боевую выучку. Чем лично способствовал
успешному развитию наступления, завершившегося освобождением столицы
Советской Украины города Киева к назначенному сроку. И укладывается
описание совершенного подвига абсолютно точно в статут о Герое Советского
Союза. Стратегически важный участок, спас положение, предотвратил
вражеский прорыв нашей обороны, сам стрелял, уничтожил, удержал, плацдарм,
наступление, победа. Привет. Положено давать.
Рокоссовский плюет, он всегда знал, что от этих евреев и англичан
одна головная боль, никаких наградных листов с разгону не подписывает, а в
докладе Жукову упоминает: с союзником тут небольшая заковыка.
- Что такое.
Да как-то ненароком, недосмотрели, на Героя наработал.
- Твою мать. Я же предупреждал.
Личное мужество. Плацдарм. Совершил. Настрелял. Так чего?..
Но таких указаний, чтоб английским наблюдателям Героя давать, не
предусматривалось. А Хозяин никакой непредусмотренной информации не любит.
Хотя в принципе наградить союзника будет уместно, правильно.
И Жуков с медлительностью скалы роняет:
- Значит, так. Дай ему своей властью Знамя. Хватит.
То есть Героя дает Верховное Главнокомандование и подписывает
Президиум Верховного Совета, Москва, а Боевое Красное Знамя командующий
фронтом вправе дать на своем уровне, и дело с концом.
Вот так командующий Армией обороны Израиля Моше Даян стал кавалером
ордена Боевого Красного Знамени.


Оружейник Тарасюк

+ Открыть Открыть текст

1. ЗАГРОБНЫЙ СТРАЖ



Биологическая селекция членов Политбюро была окутана большей тайной,
чем создание философского камня; хотя несоизмерима с ним ни по
государственной важности, ни по расходам. Когда хозяин Ленинграда и
секретарь обкома товарищ Романов выдавал замуж свою дочь, так Луи XV
должен был зашататься на том свете от зависти. Пир был дан в Таврическом
дворце, среди гобеленов и мраморов российских императоров, и через охрану
секретных агентов не проскочила бы и муха. Кушать ананасы и рябчиков
предполагалось с золота и фарфора царских сервизов. Вот для последней цели
и было велено взять из запасников Эрмитажа парадный сервиз на сто сорок
четыре персоны, унаследованный в народную сокровищницу от императрицы
Екатерины Великой.
Последовал звонок из Смольного: сервиз упаковать и доставить.
Хранительница отдела царской посуды, нищая искусствоведческая краска на
ста сорока рублях, дрожащим голосом отвечала, что ей требуется разрешение
директора Эрмитажа академика Пиотровского. Потом она рыдала, мусоля
сигаретку "Шипка": севрский шедевр, восемнадцатый век!.. перебьют!
вандалы! и так все распродали...
Академик известил, обмирая от храбрости: "Только через мой труп". Ему
разъяснили, что невелико и препятствие.
Пиотровский дозвонился лично до Романова "по государственной важности
вопросу". Запросил письменное распоряжение Министра Культуры СССР. Но
товарищ Романов недаром прошел большой руководящий путь от сперматозоида
до члена Политбюро, и обращаться со своим народом умел. "Это ты _м_н_е
предлагаешь у Петьки Демичева разрешение спрашивать? - весело изумился он.
- А хочешь, через пять минут тебя попросит из кабинета на улицу новый
директор Эрмитажа?"
Пиотровский был кристальной души и большим ученым, но тоже советским
человеком, поэтому он, не кладя телефонную трубку, вызвал "скорую" и уехал
лежать в больнице.
За этими организационными хлопотами конец дня перешел в начало ночи,
пока машина из Смольного прибыла, наконец, к Эрмитажу. И несколько крепких
ребят в серых костюмах, сопровождаемые заместителем директора и
заплаканной хранительницей, пошли по гулким пустым анфиладам за тарелками
для номенклатурной трапезы.
Шагают они, в слабом ночном освещении, этими величественными
лабиринтами, и вдруг - уже на подходе - слышат: ту-дух, ту-дух... тяжкие
железные шаги по каменным плитам.
Мерный, загробный звук.
Они как раз проходят хранилище средневекового оружия. Секиры и копья
со стен щетинятся, и две шеренги рыцарей в доспехах проход сторожат.
Ту-дух, ту-дух!
И в дверях, заступая путь, возникает такой рыцарь.
В черном нюрнбергском панцире. Забрало шлема опущено. В боевой
рукавице воздет иссиня-зеркальный меч толедской работы. И щит с гербом
отблескивает серебряной чеканкой.
И неверной походкой мертвеца, грохоча стальными башмаками и
позванивая звездчатыми шпорами, движется на них. И в полуночной тишине они
различают далекий, жуткий собачий скулеж.
Процессия, дух оледенел, пятится на осевших ногах.
А потревоженный рыцарь бешено рычит из-под забрала и хрипит гортанной
германской бранью. Со свистом описывает мечом сверкнувшую дугу - ту-дух!
ту-дух!.. - наступает все ближе...
Задним ходом отодвигаются осквернители, и кто-то уже описался.



2. ПАРТИЗАН



В сорок втором году Толику Тарасюку было десять лет. Отец его сгинул
на фронте, а мать погибла в заложниках. Мальчонка прибился к партизанскому
отряду. В белорусских лесах было много таких отрядов: треть бойцов, а
остальные - семьи из сожженных деревень.
Мальчишки любят воевать, а солдаты, любя их, ценят их отчаянную
лихость. Этот же, маленький и тихий, был просто прирожденным бойцом: рука
тверже упора, и глаз как по линейке. И полное отсутствие нервов. Из
винтовки за сто метров пулей гвозди забивал.
Использовали иногда пацанов для связи и разведки. Но талант Тарасюка
котировался выше. И ему нашли особое место в боевом расписании.
Сейчас плохо представляют себе жестокости той войны. Если немцы
расстреливали, вешали и сжигали в домах, то партизаны захваченных пленных,
например, обливали на морозе водой и ставили ледяные фигуры с протянутой
рукой в качестве указателей на дорогах, а в рот всовывались отрезанные
части, и табличка на груди поясняла: "Фриц любит яйца".
Основным партизанским занятием было грабить склады: продовольствие,
амуниция, оружие - сочетание самоснабжение с уроном врагу. Еще полагалось
взрывать железные дороги и мосты. Все это охранялось. А приступить к делу
возможно только без шума. Поэтому умение снимать часовых особенно
ценилось.
Полосы отчуждения перед немецкими объектами были наголо очищены от
леса, и подобраться незаметно практически исключалось. А близко часовые не
подпускали никого ни под каким предлогом.
И вот бредет откуда-то маленький плачущий мальчишка, кутаясь от
холода в большой не по росту ватник. Завидев часового, он жалобно просил:
"Брот, камарад, брот!.." и показывал золотые карманные часы - отдает,
значит, за кусок хлеба. Часовому делалось жалко замерзшего голодного
ребенка... и, похоже, часы были дорогие. Он оглядывался, чтоб не было
начальства, подпускал мальчика подойти, и брал часы рассмотреть. Мальчик,
качаясь от слабости, на миг прислонялся к нему и через карман ватника
стрелял в упор из маленького дамского браунинга.
Приглушенный одеждой хлопок был почти неслышен. Пистолетик был
маломощной игрушкой. Крохотную никелированную пульку требовалось загнать
точно в центр солнечного сплетения. Поднимать руку до сердца - долго и
мешкотно, немец мог успеть среагировать.
Часовой оседал, убитый наповал. Надо было придержать его каску и
автомат, чтоб не брякнул металл при падении.
И этот десятилетний (через год войны - уже одиннадцатилетний) мальчик
снял таким образом _д_в_а_д_ц_а_т_ь_ в_о_с_е_м_ь_ часовых. Не у всякого
орденоносца-снайпера на передовой был такой счет.
Лишь раз рука его дрогнула. Немец был немолодой, очкастый, из тыловых
охранных частей. Не снимая правой руки с ремня карабина за плечом, левой
он отвел часы и вытащил из кармана шинели завернутый в вощаную бумажку
кусок шоколада. На левой руке не было мизинца. Мальчик невольно задержал
взгляд на этой беспалой руке с шоколадом, и выстрел, кажется, пришелся не
совсем точно. Глаза немца, вместо того, чтобы сделаться неживыми,
закрылись, он сложился и упал. Но лежал без движения, а партизаны из
укрытия уже подбегали беззвучно, и сознаться в своем сомнении,
п_р_а_в_и_т_ь_ контрольным выстрелом мальчишке было стыдно, мешало
бойцовское самолюбие профессионала: нечистая работа.
В сорок четвертом - Десять Сталинских Ударов! - Советская Армия
освободила Белоруссию; при расформировании отряда командир представил его
к ордену Красного Знамени. Но наверху сочли, что это - жирно пацану будет,
и ограничились медалью "За Боевые Заслуги".
С этой медалью он пришел в детский дом, чтобы после трехлетнего
перерыва пойти в школу, в третий класс.



3. КУРСАНТ



Он навсегда привык чувствовать себя совершенно раскованно в любой
аудитории - равный среди первых, партизан, а не тыловая крыса. Учиться
хуже кого бы то ни было не позволяла гордость, детский мозг наверстывал
упущенное: после семилетки он окончил десять классов.
Военрук же в нем просто души не чаял и прочил в отличники военного
училища: прямая дорога!
Он ступил на прямую дорогу - пробыл в военном училище неделю, нюхнул
казармы, побегал в кирзачах на зарядку, собрал свой чемоданчик и известил
начальство, что эта бодяга - не для него. Воевать - это да, с радостью,
пострелять - всегда пожалуйста. А уставы пусть зубрят и строем в сортир
маршируют те, кто пороха не нюхал. Ему не нравится.
- А что тебе нравится? - спросил бравый полковник, с сожалением
листая его личное дело.
- Стрелять, - откровенно сказал Тарасюк.
- В кого же ты нацелился сейчас, в мирное время, стрелять?
- Ну... нашлось бы. Мне вообще оружие нравится.
- Так может, тебе надо учиться на инженера и идти работать на
оружейный завод? Так, что ли?
- Оно мне нравится не в смысле быть оружейным мастером... еще не
хватало! я бойцом был, а не ремонтником. Вообще нравится... дело с ним
иметь.
- И как же ты хочешь иметь с ним дело?
- Вы стрелять умеете?
Задетый фронтовик-полковник повел зарвавшегося молокососа в тир,
довольный случаю. И там из своего вальтера в генеральском хромированном
исполнении (трофейные пистолеты у офицеров еще не изъяли) исправно выбил
29.
- Хорошие у немцев машинки, - заметил воспитуемый курсант. - Но для
дела я предпочитал чешскую "Шкоду" - в руке удобнее, и скорость у него
выше: через пряжку ремня навылет бил! Пуля стекло проходит - даже трещинок
нет, ровная такая дырочка. - Он принял поданный рукоятью вперед, по
правилам хорошего тона, вальтер, и оставшиеся в обойме пять пуль посадит
одна в другую.
- Ну ты опа как ничо, - сказал полковник.
- У американского кольта-32 скорость самая высокая, - продолжал
Тарасюк. - Что входное отверстие, что выходное. Через бумагу стреляешь -
лист не шелохнется, кружочек как вырезан. Хотя король точности и боя,
конечно, маузер, но стволина такая, и магазин, - громоздок слишком.
- Подкованный курсант, - признал полковник. - Все, или еще что имеешь
доложить?
Поощренный Тарасюк вольно расстегнул воротничок гимнастерки.
- Вот это, к примеру, не нож, - охотно вел он лекцию, ткнув пальцем в
штык-нож, болтающийся на поясе сержанта-дежурного.
- Разрешите обратиться, товарищ полковник? - сказал сержант. - Дайте
мне молодого для уборки помещения - к подъему верну как шелкового!
умный...
- Сталь у штыка отпущенная, мягкая - чтоб в теле не сломался; поэтому
лезвие жала не держит, резать им невозможно, - убыстрил речь Тарасюк. -
Рукоятка неудобная и в руке скользкая, а в работе кровь попадет - будто
вообще как намыленная. И не уравновешен нисколько, кидать его вообще без
толку.
- В советники Генштаба аттестовать тебя не уполномочен, - сказал
полковник. - Ты б им, конечно, объяснил, каким должен быть нож.
- Чего объяснять - такой, как у финнов. Клинок треугольного сечения,
закаленный, согнется - не сломается: закал только поверху, а внутри
мягкое. Ручка деревянная, с насечкой - легкая, и в полете как
стабилизатор. Лезвие - шесть пальцев, а больше никому и не надо.
- А штык? - презрительно опустился до вопроса сержант.
- Штык старый был хорошо - четырехгранник: входит легко, в теле не
ломается, рана от него не закрывается, и доставать в фехтовании длинным
легче.
- Тебя прям в университет надо, - съязвил сержант.
- А что, есть такой университет, где по оружию учат? - простодушно
спросил Тарасюк.
Мысль о возможности отсутствия такого университета полковника
возмутила.
- Главное в государстве - что? - наставительно сказал он: - армия!
Главное для военного - что? - оружие. Как же в нашей стране может не быть
такого университета?!



4. АБИТУРИЕНТ



И первого сентября 1952 года Тарасюк приехал на исторический
факультет Ленинградского университета.
В руке у него был тот же маленький "футбольный" чемоданчик. В
чемоданчике лежали: чистая рубашка, бутылка коньяка, медаль "За Боевые
Заслуги", парабеллум и книга В.Бейдера "Средневековое холодное оружие".
Полный джентльменский набор.
Он проследовал в деканат, где задал сакраментальный вопрос:
- Это правда, что у вас по оружию учат?
- В университете многому учат, - с туманным достоинством ответили
ему. - Но приемные экзамены давно окончены.
- А может, мне к вам еще не надо поступать, - успокоил посетитель. -
Так учат? Или нет?
- А вас что, собственно, интересует?
- Меня, собственно, оружие, - терпеливо повторил он.
- И какое же именно оружие? - вежливо поинтересовался замдекана по
студентам.
- Именно - всякое. Огнестрельное, холодное... легкое, тяжелое,
осадное, современное, средневековое, античное тоже, в общем.
- М-угу. Так современное, или античное? Есть, знаете, разница...
особенно в применении. У вас, позвольте полюбопытствовать, чисто научный
интерес к оружию, или есть и иной? - с корректностью петербургского
интеллигента уточнил замдекана.
- Научно-практический, - сказал Тарасюк. - А разницы иногда никакой
нет. Фракийский меч начала нашей эра, скажем, ничем не отличается от
артиллерийского тесака восемнадцатого века. А средневековый рыцарский
кинжал для панцирных поединков - от современного испанского стилета.
- М-угу, - невозмутимо сказал замдекана. - У нас при кафедре
медиевистики действительно есть семинар истории холодного оружия.
Приходите через год, первого августа, и сдавайте экзамены.
- А зачем тянуть, - возразил посетитель. Он раскрыл свой чемоданчик и
предъявил аттестат за десятилетку, выписку с оценками приемных экзаменов в
училище и справку об участии в партизанском движении. Сверху положил
медаль, а сбоку поставил бутылку коньяка.
- М-угу, - развеселился замдекана. - Как это поется? - "собирались в
поход партизаны"... У вас там автомата нет с собой?
- Только парабеллум, - сказал Тарасюк.
С этими документами он был без звука зачислен на первый курс, вселен
в Шестое общежитие на Мытнинской набережной и обеспечен стипендией.



5. СТУДЕНТ



Семинары начинаются на третьем курсе. Первокурсник Тарасюк пришел на
первое же занятие вольнослушателем. На втором занятии он сделал научное
открытие. Акинак - меч древних скифов - был не колющим оружием, как
утверждала дотоле историческая наука, но рубяще-колющим.
Прежняя точка зрения основывалась на античной росписи по вазе, где
один скиф собирается заколоть акинаком другого. Из чего явствует, что
историческая наука и относительно древних времен не всегда затрудняет себя
поиском весомых аргументов.
- Это какой же идиот сказал, что он только колющий? - с презрением
бывалого партизана вопросил Тарасюк.
Руководитель семинара, интеллигентная дама из университетской
профессуры, была шокирована.
- Э-э... - прерывистым тенорком сказала она. - Если мы посмотрим на
рисунок, то совершенно ясно видно...
- Что видно? Колоть можно и шашкой! Эдак вы и ложку, которой вас
щелкнут по лбу, объявите тупым холодным оружием ударного действия, -
прервала непочтительный слушатель.
- На археологических находках нет следов каких-либо режущих кромок, -
защищалась дама.
- Две тысячи лет в земле? ржа, ржа съела!! Это ж какое качество
стали, что за две тыщи лет в земле вообще порошком не рассыпалась! Она
ведь и острие тоже съела... так может он вообще бы безопасный?
- Есть труды специалистов...
- Ваши специалисты хоть барана когда-нибудь резали сами?
- А вы, простите?
- Я всех резал. Так скажите: какой дурак будет таскать полуметровый
клинок в ладонь шириной, и не заточит лезвие, чтобы рубить и резать?
Ленивый, или мозги отсохли? Так это не боец! А акинак не короче римского
меча. А чтобы только колоть, придумали узкую легкую рапиру.
Из чего видно, что со всем пылом молодости и превосходством боевого
опыта Тарасюк вгрызся в учебники. И результаты, так или иначе, но
впечатлили окружающих.
- Если вы хотите посещать наш семинар...
- Да я для этого училище бросил!
- Возможно и зря. Так вот: когда вы сами станете профессором...
- А сколько для этого нужно лет? - перебил Тарасюк.
- Три года аспирантуры - если вы окончите университет, в чем я не
уверена, и если поступите в аспирантуру, в чем я уверена еще менее...
- Не сомневайтесь, - заверил он. - А дальше?
- А дальше - докторская диссертация иногда отнимает и десять, и
больше лет работы. И ее еще надо защитить!..
- От кого?
- От оппонентов.
- Не страшнее немцев. А это кто?
...Акинак стал его первой работой в Студенческом научном обществе.
При этом "интеллектуалом" он не был, и никогда им не стал; правда, и не
пытался себя за такового выдавать. Уровень его эстетических притязаний был
примерно таков: когда в компании, скажем, обсуждался новый фильм, Тарасюк
выносил оценку специалиста:
- Чушь свинячья. По нему садят с десятка стволов, он речку переплыл -
а! о! спасен! - ха! да я его за четыреста метров из винта чиркну - только
так!
Его любовь к оружие не удовлетворялась теорией - он стрелял. Стрелял
в университетском тире из малокалиберной винтовки, малокалиберного
пистолета и спортивного револьвера - больше, к сожалению, ничего не было.
И когда вместо десятки клал девятку, у него портилось настроение.
Но посулы тренеров насчет соревнований отвергал: ученый не унизится
до игр с безмозглыми спортсменами, на фиг ему надо.



6. ДИПЛОМАНТ



Темой его диплома был двуручный меч с "пламенеющим" клинком.
У такого меча почти весь клинок - кроме конечных одного-полутора
футов - зигзагообразный. Ученые доперли до очевидного: удар наносится
только концом, где нормальное лезвие. Что ж касается метрового
синусоидовидного отрезка - это, мол, в подражание картинам, изображающим
архангелов с огненными мечами: волнистый язык пламени. И диссертации
писали: "Влияние христианской религиозной живописи на вооружение
рыцарей-крестоносцев".
Непочтительный Тарасюк не оставил от ученых мужей камня на камне.
Оружие всегда предельно функционально! - ярился он. Оно украшается - да,
но изменение формы в угоду идеологии - это бред! (Шел свободомысленный 57
год.) Парадное оружие, церемониальное - да, бывают просто побрякушки. Но
боевой меч - тут не до жиру, быть бы живу, уцелеть и победить надо, какая
живопись к черту.
Изобретатель этого меча был гений, восторгался Тарасюк. После Первого
крестового похода он задумал совместить мощь большого меча с режущим
эффектом гнутой арабской сабли: рубить с _п_о_т_я_г_о_м_ лучше гнутым
клинком, тянешь к себе - и изгиб сам режет, принцип пилы. Но сабля
стальной доспех не возьмет, а гнутый двуручные меч требует трехметрового
роста, каковым не обладали даже лучшие из рыцарей: поэтому изгибов-дуг
несколько - это меч-сабля-пила! Парируемый клинок врага легче
задерживается в углублении изгиба и не скользит до гарды - улучшаются
защитные качества, легче перейти к собственному поражающему выпаду.
Зигзаообразность придает мечу _п_р_у_ж_и_н_н_о_с_т_ь_ в продольной оси -
чем смягчается при парировании удар по рукам, облегчается защита в
фехтовании. Наконец, та же пружинность сообщает удару концом клинка
дополнительную силу: так удар кистеня, сделанного из свинцового шара на
гибкой рукояти из китового уса, сильнее удара молотка того же веса и той
же длины жесткой деревянной рукояти.
Кафедра и оппоненты, улыбаясь темпераменту, пожимали плечами. И были
неправы в недооценке дипломанта. Закончив теоретическую часть защиты,
вспотевший Тарасюк перешел к демонстрационной: кивнул в аудиторию
первокурснику у дверей:
- Костя - давай!
Костя исчез и через минуту дал, вернувшись с другим первокурсником.
Торжественно, как королевские герольды сокровище двора, они несли
полутораметровый двуручный меч с пламенеющим клинком.
Улыбки комиссии сделались неуверенными. У Тарасюка загорелись глаза.
Он взял меч и сделал выпад. Дипломную комиссию снесло со стульев.
Аудитория взвыла от счастья.
Подручные-первокурсники извлекли из портфеля железный прут и положили
концами меж двух стульев. Тарасюк, крутнув из-за головы (дррень! - дверца
книжного шкафа) взмахнул зловеще свистнувшим мечом и перерубил прут,
вогнав острие клинка в пол.
- Браво... - сказал дипломная комиссия, осторожно возвращаясь на свои
места.
- Бис! - добавили зрители, подпрыгивая в дверях.
- Теперь возьмем меч с обычным клинком, - сказал Тарасюк.
- Спасибо, - возразил председатель комиссии, легендарный декан
Мавродин, - достаточно. Вы согласны со мной, коллеги? Трудно не признать,
что глубокоуважаемый дипломант избрал весьма, э-э, убедительную форму
защиты своих научных взглядов... да. Налицо владение предметом
исследования.
Совещаясь об оценке, факультетские дамы трепыхались и пудрились,
пылая местью. Мавродин с солдатской грубоватостью отрезал, что им,
гагарам, недоступно наслажденье счастьем битвы, гром ударов их пугает! А
за знания и любовь к науке студенту прощается все!
Тарасюка оставили на кафедре в аспирантуре.



7. ПРОФЕССОР



В тридцать он стал доктором, в тридцать два - профессором.
И, став профессором, согласно древней академической традиции
немедленно женился на своей первокурснице. Переехал из аспирантского
общежития в академический кооператив и зажил семейной жизнью.
По прошествии медового месяца жизнь оказалась не ах. Больше всего в
семейной жизни Тарасюку нравилась теща. Теща замечательно умела готовить
грибной суп и штопать носки. И была благодарной слушательницей.
Что касается жены, то миловидность ее стала привычной, а
бестолковость открывалась все глубже. Она ничего не понимала в оружии.
Вообще Тарасюк ее мало видел. Время он делил между библиотекой и
оружейными запасниками. Он писал монографию по технике итальянской школы
фехтования XVI века. Тарасюк вознамерился доказать миру, что итальянцы
первые прибегли к легким и гибким клинкам, рассчитанным на полное
отсутствие лат, - прообразу современного спортивного оружия, - что
позволило резко увеличить частоту движений и изощрить приемы до
утонченности и сантиметров.
Он показывал жене, как и куда надо колоть, чтобы вывести противника
из строя. Ночью жена кричала от кошмаров.
Через год жена прорыдала, что больше с ним жить не может, он был
трагедией ее молодости. Тарасюку было некогда - он вычитывал гранки своей
монографии и готовил тезисы доклада в Институте истории.
Теща ему сочувствовала. Теща сказала жене, что та - редкостная дура:
он непьющий, добрый, безвредный, авторитетный чудак-ученый. Она приглашала
Тарасюка в гости - кормить домашними обедами. Они сдружились: ей было
одиноко, и она часами вязали, охотно кивая бесконечным рассказам о дагах и
арбалетах. Кроме того, она была безденежна, а у него деньги вылетали
веером. Не в силах смириться, что профессорский заработок весь уходит на
книги и железяки, она стала покупать ему одежду и отсчитывать деньги на
продукты. И как-то постепенно он переселился к ней, оставив квартиру
бывшей жене: ко всеобщему удовлетворению. Огородил себе уголок книжными
шкафами, поставил там диванчик и стол с настольной лампой, и стал жить.
- Горячие обеды, чистое белье, тишина и никаких претензий - что еще
надо ученому? - говорил он, катая в кармане свинцовый снаряд от балеарской
пращи.



8. СЛАВА



В сорок лет Тарасюк стал крупнейшим в мире специалистом по истории
холодного оружия. Он состоял в переписке с оружейными музеями всех стран,
и выступал экспертом, консультантом, рецензентом и прочее по всем
возможным оружейным запросам. (Причем порой это прекрасно оплачивалось,
что все валютные гонорары по закону забирало государство.) Ссылки на
Тарасюка сделались обязательны в трудах ученых-оружейников. Авторитет его
стал непререкаем: последним доводом в научных дискуссиях все чаще
становилось: "Тарасюк сказал!" Почтовый ящик был набит приглашениями на
международные симпозиумы - от Стокгольма до Сиднея.
За бугор его, однако, не выпускали: беспартийный, разведен, был на
оккупированной территории, и по чудаковатости может отмочить неизвестно
что: бесспорно невыездной.
Темным вечером скучающие хулиганы показали ему нож: Тарасюк мельком
взглянул на нож и час не давал им вставить слово, читая лекцию о ножах.
Прибалдевшие хулиганы проводили пахана до подъезда, где получили на
память, как любители холодного оружия, лишний экземпляр испанской навахи.
Противоположная сторона, то есть милиция, также прибегала к его
безмерной эрудиции:
- Анатолий Карпович, как это могло быть сделано? - В броневой дверце
сейфа чернела аккуратная четырехугольная дырочка.
- Прекрасная работа! - восклицал Тарасюк, любуясь разгромленным
сейфом. - Это чекан, только чекан. Какая чистота пробоя! - с удовольствием
говорил он. - Медленный закал стали, пятидюймовый клюв, двухфутовая
рукоять. Чудесное оружие! им лучшие шлемы пробивали, ни один доспех не
держал. С чеканом даже секира не сравнится, тут вся кинетическая энергия
удара сконцентрирована в одной точке - а тело весом в два английских фунта
у боевого чекана: бронебойный снаряд! Правда, у бердыша рукоять вчетверо
длинней, но его парировать легче, принять древко на клинок, и в свалке не
развернешься...
- Спасибо, - прервали восторженный поток, - а уточнить нельзя -
какой, как?..
- Отчего же... Посмотрим... а изнутри? ого! Судя по сечению, это
начало XV века. Конец эпохи тяжелой латной конницы. Немецкие крестьяне
времен протестантских войн его очень любили. Они ведь там, знаете, за сто
лет войн три четверти Германии истребили, вот так! Регенсбургские чеканы
были особенного хороши, только там настоящим секретом закала владели...
Да, точно: русский клевец был покороче... а испанцы это оружие не уважали,
считали нерыцарственным, низким... а французской работы это не прошиб бы,
пожалуй, нет... У них послабее металл был, не умели, вся французская знать
носила завозное оружие - Испания, Италия, Германия... Англия отчасти...
- Хорошо, хорошо! А скажите: ведь с чудовищной силой надо такой удар
нанести? должен быть очень сильный человек, верно?
- Глупости. Сила нужна слону. Оружие требует только умения. У вас
есть время? И машина тоже есть? Тогда сами увидите.
Он привозил чекан из запасников и предвкушая, щуря глаз, водил по
клюву алмазным напильником. Принимал позу:
- Удар идет снизу - пяточка! на пяточке всю массу тела довернуть.
Скрутка коленей... скрутка бедер... торс! Плечи... локоть... кисть, кисть!
Выдох - э-э-э: гэть!!!
Худенький Тарасюк вздрыгивался - чекан сверкал широкой дугой и
всаживался в стальную дверцу по рукоять.
- Вот и все! А выстрели-ка из вашего макарова - хрен пробьешь.
Если снимался исторический фильм со сражениями - без Тарасюка не
обходилось. Он немедленно брал управление съемочной площадкой, задалбывал
группу лекциями, похеривал режиссерский замысел, лично чертил, кому где
стоять и куда двигаться, наконец хватал шпагу и вгонял в ужас несчастного
актера.
- Снимай! мотор! - вопил в азарте Тарасюк. - Трус! растяпа! ты за
шпагу держишься, а не за бабью сиську! Квинга! терция! парад!!! - и делал
выпад, едва не пробивая беднягу насквозь.
Актеры его ненавидели, но прочий Ленфильм обожал.
- Опоздали вы родиться, профессор. - Режиссер с ассистентами еле
отбирали оружие у увлеченного консультанта.
- Не сказал бы, - с обидой возражал тот. - Как раз ваш лицедей стал
бы у меня сейчас двадцать девятым.
И уезжал к теще кушать грибной суп и рассказывать о преимуществах
большой шпаги перед рапирой.



9. КИНОГЕРОЙ



Он стал уже легендой, и кино решили снимать о нем самом. Из Рима
прилетела группа кинодокументалистов, чтоб все зрители узнали о великом
ученом-оружейнике всех времен и народов. Они запечатлели профессора
Тарасюка, читающего лекцию студентам, профессора Тарасюка, делающего
открытие в запасниках музея, профессора Тарасюка, постигающего труды
фолиантов в Библиотеке Академии Наук, и профессора Тарасюка, размышляющего
на фоне невских волн. Остался профессор Тарасюк у себя дома.
Профессор Тарасюк сказал, что дома не надо. Но итальянцы вообще
темпераментны и напористы, а если им приспичит, то это просто мафиози. Они
загалдели, замахали руками и повезли его к нему же домой.
Профессор Тарасюк кряхтел. Жил он со старушкой-тещей в одной комнате,
в коммуналке. Увидев эту квартиру, итальянские киногении пришли не столько
в ужас, сколько в недоумение. Они допытывались, а где же у профессора
рабочий кабинет, не говорят о столовой, но где же спальня?..
Им набулькали водки, разогрели грибного супа, и напряженная визитом
иностранцев теща разъяснила, что профессор - большой чудак (У меня
маленькая слабость: боязнь больших пространств, - застенчиво оклеветал
Тарасюк свою неколебимо здоровую психику): он мог бы купить особняк, но ни
за что не хочет выезжать из этой комнаты - привык к виду из окна, ему
здесь хорошо работается.
- Наш зритель этого не поймет, - задумчиво решили итальянцы. -
Буржуазная пропаганда внушает, что советские люди нищие, и мы должны
показать счастливого ученого в расцвете советской науки. - Это были
прогрессивные итальянцы.
Это были настоящие киношники, и в кино у профессора Тарасюка
получилась просторная многокомнатная квартира. Тарасюк за письменным
столом - это был кабинет, за обеденным столом - это была столовая, на фоне
книг - это была библиотека, у стены с оружием - домашний музей, и Тарасюк
сидящий в кресле, в тещином халате и с рюмкой в руке, рядом с расстеленным
диваном, - это была спальня. В коридоре с гантелями Тарасюк изображал
спортзал. Из кухни выгнали соседей, теща надела выходное платье и взяла
поварешку: это была старенькая мама заботливого сына Тарасюка. Италия -
католическая страна, там плохо относятся к разводам, это зрителю не
понравится; зато хорошо относятся к матерям, это зрителю понравится.
На закуску они сняли профессора Тарасюка с партизанской медалью, и
хором сказали, что такого героя среди ученых они вообще не видели, он -
феномен и живая легенда. Правда, Тур Хейердал тоже был парашютист и
диверсант, но, кажется, никого так и не убил, хотя был уже
совершеннолетним, - а бедному сироте Тарасюку было десять лет: мамма миа!
порка мадонна! с ума сойти! двадцать восемь фашистов! он убил их за один
раз, или за несколько? Это были не самые двадцать восемь панфиловцев, да?
они читали об этом бессмертном подвиге! Почему Тарасюк не Герой Советского
Союза?
- Я был еще несовершеннолетним, - виновато сказал Тарасюк.
- А ваши герои-пионеры?.. - спросили образованные итальянцы.
- Только посмертно, - сказал Тарасюк. - Мне предлагали, но я
отказался.



10. РЫЦАРЬ ПЕЧАЛЬНОГО ОБРАЗА



Заговорили об его последней книге по ритуалам и традициям рыцарских
турниров. Этот труд должен был перевернуть мировую науку о рыцарстве.
Тарасюк не страдала мелкость замыслов.
И он поволок крепко подпивших итальяшек в Эрмитаж, в самые богатые в
мире запасники рыцарского вооружения. Выбрал эффектный доспех по росту,
под его управлением итальянцы облачили его в латы, застегнули застежки,
затянули ремешки, и сняли дивные кадры: рыцарь повествует о поединках,
подняв забрало и опершись рукой в железной рукавице на огромный меч.
Они таки изрядно все нажрались, и Тарасюк их утомил беспрерывным
ускоренным курсом истории оружия, - они хотели успеть в итальянское
консульство на прием. А он не хотел вылезать из доспеха - ему в нем
страшно нравилось. Короче, они свалили, а он остался один. Вранье, что в
турнирном доспехе нельзя ходить пешком - сочленения очень подвижны, а веса
в нем килограммов тридцать-тридцать пять: сталь нетолстая, просто
исключительной прочности. У нынешнего пехотинца полная выкладка тяжелей на
марше.
Тут и произошла незабываемая встреча, в которой началась наша
история.


...Дальнейшие события разворачивались печально. В половине
двенадцатого в Эрмитаже начинает дежурить ночная охрана. Ночная охрана - -
это сторожевые собаки. Обученные овчарки контролируют пустые помещения.
Зарабатывала овчарка - шесть дней в неделю с полдвенадцатого до шести утра
- шестьдесят рублей в месяц. Владелец трех собак жил на их зарплату.
Собак как-то не предупредили о проблеме и сервизом. С лаем и воем,
скользя юзом на поворотах, они влетели в запасник.
Ребята из Смольного обрели дар речи и завопили о спасении.
Хранительнице было легче - она свалилась, наконец, в обморок.
Бронированный же рыцарь Тарасюк издал боевой клич и взмахнул мечом.
Но дело в том, что конный рыцарь надежно прикрыт во всех местах, кроме
задницы. Задом он сидит на специальном, приподнятом, боевом седле. А
немецкая овчарка двадцатого века в рукопашной несравненно подвижнее
немецкого рыцаря пятнадцатого века. И Тарасюк был мгновенно хвачен зубами
за беззащитный зад.
Заорав от боли, он быстро сел на пол, бросил тяжелый меч, и укрытыми
стальной чешуей кулаками пытался сидя треснуть проклятых тварей!
Вот такую композицию и застала охрана и милиционеры. Взволнованные
милиционеры защелкали затворами пистолетом, охрана взяла собак на поводки,
и вот тогда ребята из Смольного взревели во всю мощь своего справедливого
негодования: сотрудников обкома мечом пугать! посланцев партии травить
собаками! суши сухари, суки, Романов вам покажет!
Действительно: еще только латные рыцари не устраивали антисоветских
восстаний.
...Тарасюка мгновенно и с треском выперли отовсюда.
Над вспотевшей головой, с которой сняли шлем с истлевшим плюмажем,
засиял нимб мученика-диссидента: с мечом в руках он охранял достояние
науки и народа от самодурства Смольного!
Легенда обрела завершение и вышла на улицы.



11. ВСТРЕЧА В АУТЕ



Его не брали на работу никуда: ни в один институт, даже библиотекарем
в районную библиотеку, даже учителем истории с восьмилетнюю школу. Теща
плакала и кормила его грибным супом, и пенсионерский кусок застревал у
совестливого Тарасюка в горле.
Через два месяца он устроился грузчиком на овощебазу, скрыв свои
ученые степени и заслуги. Таскал ящики с картошкой и пил с мужиками
портвейн на двоих.
Его дипломников и аспирантов раскидали по другим руководителям, и они
боялись даже позвонить ему: шел семьдесят пятый год, и лояльные граждане
опасались сказать лишнее слово...
Тарасюк озлился. С самого своего партизанского детства он был
исключительно советским человеком, и все окружающее ему очень нравилось -
что естественно при удачной карьере в любимом деле. Но непосредственное
общение с пролетариатом благотворно влияет на интеллигентские мозги. За
сезон на овощебазе он дошел до товарной спелости мировоззрения, как
сахарная свекла до самогонного аппарата: еще немного - и готов продукт,
вышибающий искры и слезы из глаз. А главное, без оружия он был не человек.
Он стал читать газеты и слушать вражьи голоса. И писать в редакции и
инстанции письма о правде и справедливости. Письма отличались научным
стилем и партизанскими пожеланиями. И в его собственный почтовый ящик
перестали приходить письма и приглашения из-за границы.
Тут приезжает в очередную говорильню оружейников немец из Франкфурта,
коллега-профессор, и хочет видеть своего знаменитого друга по переписке
профессора Тарасюка: что с ним, где он, почему не отвечает на письма? Все
мычат и отводят глаза.
Педантичный немец получает в Ленсправке адрес и телефон, звонит
Тарасюку и едет в гости. Герр Тарасюк, говорит, какая жалость, что вы не
присутствовали. А у герра Тарасюка руки в мозолях и царапинах и перегар
изо рта. И, отчаянно поливая советскую власть, он гостеприимно предлагает:
не угодно ли выпить водки под грибной суп, дивное сочетание, рекомендую.
Они обедают, и Тарасюк замечает, что на левой руке у немца нет
мизинца. Он бестактно наводит разговор на войну. А немец старенький, в
очочках, и, подобно многим из его поколения, страдает комплексом вины
перед Россией за ту войну. Он ежится и предлагает тост за мир между
народами: он любит Россию, хоть его здесь чуть не убили.
Короче, ясно: это оказывается тот самый немец! Недостреленный.
Тут комплекс вины возникает в Тарасюке, и сублимируется в комплекс
любви. Он бежит за второй бутылкой по ночному времени на стоянку такси, и
всю ночь исповедуется блюющему немцу. Утром они опохмеляются, поют
белорусские и рейнские народные песни, и немец убеждает его переехать в
Германию: он гарантирует все условия для работы!
Тарасюк обрисовывает политическую ситуацию: полка Романов в Смольном
- гнить Тарасюку на овощебазе.
Немец ободряет: он пойдет к германскому консулу, тот лично обратится
к товарищу Романову, и ради дружественных отношений между двумя
государствами Тарасюка немедленно выпустят в Германию. Профессиональное
немецкое заболевание - гипертрофия здравого смысла?
- Забыл сорок пятый год? - спрашивает Тарасюк. - Высунусь высоко -
меня просто посадят.
- Майн Готт! За что вас можно посадить?
- Боже мой! За все. Распитие спиртных напитков, хранение холодного
оружия, общение с иностранцами.
И все равно немец обиделся, что Тарасюк не проводил его ни в
гостиницу, ни в аэропорт. Из чего можно заключить, что Тарасюк в грузчиках
резко поумнел, в отличие от немца, который грузчиком никогда не работал.
...Через месяц в тарасюковскую дверь позвонил немцев докторант,
приехавший в Ленинград с тургруппой. Не доверяя почте, он лично привез
письмо из Иерусалима от тарасюкова родного брата, потерявшегося в
оккупации, и вызов на постоянное местожительство на историческую родину
Израиль. Немец оказался обязательным и настойчивым человеком. А во
Франкфурте мощная еврейская община, он подключил ее к благородному делу,
не посвящая в подробности.



12. ЕВРЕЙ



Это даже удивительно, сколь многие и разнообразные явления
ленинградской жизни пересекались с еврейским вопросом. Поистине камень
преткновения. Куда ни плюнь - обязательно это как-то связано с евреями.
Россия при разумном подходе могла бы извлечь из этого гигантскую, наверно,
выгоду. Но традиция торговли сырьем возобладала - одного еврея просто
меняли на три мешка канадской пшеницы: такова была международная увязка
эмиграционной квоты с объемом продовольственных поставок. Как всегда, мир
капитала наживался в неравных сделках с родиной социализма, не тем она
будь помянута.
К вызову прилагалась устная инструкция. Тарасюк поразмыслил, взял
бутылку, ввалился к приятелю и коллеге историку-скандинависту Арону
Яковлевичу Гуревичу и между третьей и четвертой спросил между прочим, как
стать евреем. Гуревич сильно удивился. Он знал абсолютно все про викингов,
но про евреев знал только то, что лучше им не быть. Он посоветовал
Тарасюку обратиться в синагогу; если только она работает, добавил он в
сомнении.
Тарасюк постеснялся идти в синагогу, уж больно неприличное слово, и
пошел выпить кофе в Сайгон. В Сайгоне он немедленно увидел еврея
замечательно характерной внешности - рыжего, горбоносого, с одесскими
интонациями. Это был Натан Федоровский, один из многих завсегдатаев
знаменитого кафетерия, нищий собиратель картин нищих ленинградских
художников, а ныне - известный и богатый берлинский галерейщик.
Тарасюк перебрался за столик Федоровского и, краснея и запинаясь,
попросил ему помочь. Рыжий Федоровский оценил деликатность просителя и
незамедлительно выдал ему двадцать копеек.
Тарасюк поперхнулся кофе, зачем-то положил рядом с его монетой свой
двугривенный, и брякнул напрямик, не знает ли неизвестный ему, но,
простите Бога ради, я не хочу вас обидеть, явный еврей, как можно стать
евреем.
Компания Федоровского заявила, что этому человеку надо налить, и
развела по стаканам бутылку портвейна из кармана.
И польщенный и добрый Федоровский выдал Тарасюку полную информацию.
Тарасюка устроило все, кроме обрезания, но либеральный Федоровский
успокоил, что ему это не обязательно.
Согласно полученной информации, Тарасюк избрал сокращенную форму
обряда. Он продал коллекцию (все одно не вывезти) и поехал в Ригу. И в
Риге знакомый Федоровского, связанный с еврейской общиной, устроил ему, за
пять тысяч рублей по принятой таксе, свидетельство о рождении его матери,
каковая появилась от религиозного брака ее родителей-евреев, о чем и были
сделаны соответствующие записи.
С этим свидетельством он пошел в Ленинграде в свой районный
паспортный стол и написал заявление, что хочет поменять национальность с
белоруса на еврея. Там не сильно удивились - он был такой не первый. Но
стали мурыжить, откладывая с недели на неделю.
Тарасюк пошел выпить кофе в Сайгон и встретил там рыжего
Федоровского. Тот хмыкнул, что это ерунда, надо дать двести рублей, и
через неделю вручат новый паспорт. Тарасюк сказал, что продал еще не всю
коллекцию, хватит еще замочить всех начальников паспортных столов; картин
вот, к сожалению, нет, но если Федоровский захочет коллекционировать
оружие... не умеет он давать взятки!
И бескорыстный Федоровский, плававший в питерской жизни вдоль и
поперек, сунул бабки куда надо, и Тарасюк стал евреем.
Ну, еще годик его помурыжили. Гоняли за справками и допытывались,
почему он всю жизнь скрывал в анкетах национальность матери и наличие
родственника-брата за рубежом. Он резонно отвечал, что это могло помешать
карьере, а про брата, вот письмо, и сам не знал. И через год благополучно
улетел, в четверг венским рейсом, как принято.
Из всех ученых коллег и любящих учеников его провожали только
печальная теща и радостный Федоровский - он всех провожал и на все плевал.
Улетал он с тем же древним футбольным чемоданчиком, где были: чистая
сорочка, неоконченная рукопись, бутылка коньяка, книга В. Бейдера
"Средневековое холодное оружие", и крошечный никелированный дамский
браунинг N_8 с перламутровыми щечками.
Немец встречал его прямо в венском аэропорту, где Тарасюк
незамедлительно распил с ним коньяк и подарил на память пистолетик -
точную копию того, когдатошнего... Как он протащил его через таможню -
одному Богу ведомо.


Легенда о морском параде

+ Открыть Открыть текст
И была же, была Великая Империя, алели стяги в громе оркестров,
чеканили шаг парадные коробки по брусчатым площадям, и гордость державной
мощью вздымалась в гражданах! И под эти торжественные даты Первого Мая и
Седьмого Ноября входил в Неву на военно-морской парад праздничный ордер
Балтфлота. Боевые корабли, выдраенные до грозного сияния, вставали меж
набережных на бочки, расцвечивались гирляндами флагов, и нарядные
ленинградцы ходили любоваться этим зрелищем.
Возглавлял морской парад, по традиции, крейсер "Киров". Как любимец
города и флагман флота. Флагманом он стал после того, как немцы утопили
линкор "Марат", бывший "Двенадцать апостолов". Он вставал на почетном
месте, перед Дворцовым мостом, у Адмиралтейства, и всем его было хорошо
видно.
Так вот, как-то вскоре после войны, в сорок седьмом году, собираясь
уже на парад, крейсер "Киров" напоролся в Финском заливе на невытраленную
мину. Мин этих мы там в войну напихали, как клецок, и плавали они еще
долго; так что ничего удивительного. Получил он здоровенную дыру в скуле,
и его кое-как отволокли в Кронштадт, в док. Сигнальщиков, начальство и всю
вахту жестоко вздрючили, а особисты забегали и стали шить дело: чья это
диверсия - оставить Ленинград на революционный праздник без любимца флота?
Флотское командование уже ощупывало, на месте ли погоны и головы.
Сталин недоверчиво относился к случайностям и недолюбливал их. Пахло
крупными оргвыводами.
И последовало естественное решение. У "Кирова" на Балтике был
систер-шип, однотипный крейсер "Свердлов". Так пусть "Свердлов" и
участвует в параде. Для разнообразия. Политически тоже выдержано - имена
равного калибра. Какая, собственно, разница. Как будто так и было
задумано.
А "Свердлов" в это время спокойно стоял под Кенигсбергом, уже
переименованном в Калининграде, в ремонте. Машины разобраны, хозяйство
раскурочено, ободрано, половина морячков в береговых мастерских,
ковыряются себе потихоньку. По субботам в увольнение на танцы ходят. И не
ждут от жизни ничего худого.
И тут командир получает шифровку: срочно сниматься и полным ходом
идти в Ленинград, с тем чтобы в ночь накануне праздника войти в Неву и
занять место во главе парадного ордера. Исполнять.
Командир в панике радирует в Кронштадт: что, как, почему, а где же
"Киров"? Вы там партийных деятелей не перепутали? Ответ: не твое дело.
Приказ понятен?
Так я же в ремонте!! - Ремонт прервать. После парада вернешься и
доремонтируешься. - Да крейсер же к черту разобран на части!! - Сколько
надо времени, чтоб быстро собраться и выйти? - Минимум две недели. - В
общем, так. Невыполнение приказа? Погоны жмут, жизнь наскучила? А... Ждем
тебя, голубчик.
И начинается дикий хапарай в темпе чечетки. Срочно заводят на место
механизмы главных машин. Приклепывают снятые листы обшивки. Командир
принимает решение: начинать движение самым малым на одной вспомогательной,
ее сейчас кончат приводить в порядок, а уже на ходу, двадцать четыре часа
в сутки, силами команды, спешно доделывать все остальное. Всем БЧ через
полчаса представить графики завершения работ.
БЧ воют в семьсот глоток, и вой этот вызывает в гавани дрожь и мысль
о матросском бунте, именно том самом, бессмысленном и беспощадном: успеть
никак невозможно! Командир уведомляет командиров БЧ об ответственности за
бунт на борту, и через час получает графики. Согласно тем графикам лап у
матроса шесть, и растут они вместо брюха, потому что жрать до Ленинграда
будет некогда и нечего, коки и вся камбузная команда тоже будут круглые
сутки завершать последствия ремонта. - Отлично; не жрешь - быстрей
крутиться будешь.
И тут вспоминают: а красить-то, красить когда?! Ведь ободрано все до
металла!!! Командир - старпому: цюрюк!!! Помполит - боцману: вредим
понемногу?.. Боцман: в господа бога морскую мать. - Через час отходим!!! -
Боцман: есть.
За пять минут до отхода, командир голос сорвал, вопя по телефонам,
является старпом - доклад: задача выполнена. Командир: гигант! как?
Помполит: ну то-то же. Старпом: так и так, сводная бригада маляров
береговой базы на стенке построена. Пока мы на ходу все доделаем, они все
и покрасят, в лучшем виде. Приказ - принимать на борт?
Командир хлопает старпома по плечу, жмет руку помполиту, утирает лоб
рукавом, смотрит на часы и закуривает:
- Машине - готовность к оборотам. Приготовиться к отдаче швартовых.
Рабочих - на борт.
Старпом говорит:
- Может быть, взглянете?
- Чего глядеть-то.
А снаружи раздается какой-то странный шум.
Командир смотрит в лицо старпому и выходит на крыло мостика.
Вся команда, побросав, дела, сбилась вдоль борта. Свистит, прыгает и
машет руками.
А на стенке колеблется строй малярш. И делает матросикам глазки.
Папироса из командирского рта падает на палубу, плавно кувыркаясь и
рассыпая искры, а сам он покачивается и хватается за поручни:
- Эт-то что...
Старпом каменеет лицом и гаркает боцману:
- Это что?!
Боцман рыкает строю:
- Смир-рна! - и, бросив руку к виску, рапортует: - Сводная бригада
маляров в составе двухсот человек к ремонту-походу готова!
Малярши смыкают бедра, выпячивают груди, округляют глазки и
подтверждают русалочьим хором:
- Ой готова!..
Матросики по борту мечут пену в экстазе и жестами всячески дают
понять, что они приветствуют малярную готовность и, со своей стороны,
также безмерно готовы.
Командир говорит:
- Ну!.. - и закуривает папиросу не тем концом. - Ну!.. - говорит. - -
Да!..
Помполит говорит:
- Морально-политическое состояние экипажа! - А у самого зрачки по
блюдцу, и плещется в тех блюдцах то, о чем вслух не говорят.
А старпом почему-то изгибается буквой зю, и распрямляться не хочет. И
краснеет.
А рация в рубке верещит: "Доложить готовность к отходу!"
- Готовность что надо, - мрачно говорит командир, сжевывая папиросный
табак.
А боцман снизу - старорежимным оборотом:
- Прикажете грузить?
Командир машет рукой, как Пугачев виселице, и - обреченно:
- Принять на борт. Построить на полубаке к инструктажу.
И малярши радостной толпой валят по трапу, а морячки беснуются и в
воздух чепчики бросают, и загнать их по местам нет никакой возможности.
- Команде по местам стоять!!! - вопит командир. - Отдать носовой!!!
Потому что никакого времени что бы то ни было изменить уже не
остается. В качестве альтернативы - исключительно трибунал; а перед такой
альтернативой человеку свойственно нервничать.
И раздолбанный крейсер тихо-тихо отваливает от стенки, а малярши
выстраиваются на полубаке в четыре шеренги, теснясь выпуклостями, и со
смешочками "По порядку номеров - рас-считайсь!" рассчитываются, причем
счет никак не сходится, и с четвертого раза их оказывается сто семьдесят
две, хотя в первый раз получилось сто девяносто три.
Боцман таращится преданно и предъявляет в доказательство список
личного состава на двести персон. Персоны резвятся, и становится их на
глазах все меньше, и это удивительное явление не поддается никакому
научному истолкованию.
Болельщики счастливо - боцману:
- Да кто ж по головам-то! Весом нетто надо было принимать - без
упаковки!
Командир вышагивает - инструктирует кратко:
- Крейсер первого ранга! Дисциплина! Правительственный приказ! -
Замедляет шаг: - Как звать? Не ты, вот ты! Назначаешься старшей! Вестовой
- препроводить в салон. Боцман! - разбить по командам, назначить
ответственных, раздать краску и инструмент, поставить задачи! Через
полчаса доложить исполнение - проверю лич-но! Приступать.
И поднимается на мостик.
И под приветственный свист со всех кораблей они медленно ползут к
выходу из гавани.
Командир переминается, смотрит на створы, на карту, на часы, и
старпому говорит:
- Ну что же, - говорит, - Петр Николаевич. Вы капитан второго ранга,
опыт большой, пора уже и самостоятельно на корабль аттестовываться. Так
что давайте, командуйте выход в море. На румбе там восемьдесят шесть, да
вы и сами все знаете, ходили. А я пока спущусь вниз: посмотрю лично, что
там у нас делается. А то, сами понимаете...
И, манкируя таким образом святой и неотъемлемой обязанностью
командиру на входе и выхода из порта присутствовать на мостике лично, он
спускается в низы. И больше командира никто нигде не видит.
А старпом смотрит мечтательно в морское пространство, принимает опять
позу буквой зю, шепчет что-то беззвучно и звонит второму штурману:
- Поднимитесь-ка, - говорит, - на мостик.
- Ну что, - говорит он ему, - товарищ капитан третьего ранга. Я ухожу
скоро на командование, корабль получаю, вот после перехода сразу
аттестуюсь. А вам расти тоже пора, засиделись во вторых, а ведь вы как
штурман не слабее меня, и командирский навык есть, не отнекивайтесь;
грамотный судоводитель, перспективный офицер. Дел у нас сейчас, как вы
знаете, невпроворот, и все у старпома на горбу висит, так что примите мое
доверие, давайте: из гавани мы уже почти вышли, курс проложен -
покомандуйте пару часиков, пока я по хозяйству побегаю, разгону всем дам и
хвоста накручу. Тем более, - напоминает со значением, - ситуация на борту,
можно сказать, нештатная, тут глаз да глаз нужен.
И с видом сверх меры озабоченного работяги-страдальца старпом
покидает мостик; и больше его тоже никто нигде никогда не видит.
...И вот на третьи сутки командир звонит из своей каюты на мостик:
как там дела? где местонахождение, что на траверзе, скоро ли подходим? И с
мостика ему никто не отвечает. Он немного удивляется, дует в телефон и
звонит в штурманскую рубку. И там ему тоже никто не отвечает. Звонит
старпому - молчание. Он в машину звонит! корабль-то на ходу, в иллюминатор
видно! А вот вам - из машины тоже никаких признаков жизни.
Командир синеет, звереет и звонит вестового. И - нет же ему
вестового!
А из алькова командирского, из койки, с сонной нежностью спрашивают:
- Что ты переживаешь, котик? Что-нибудь случилось?..
Котик издает свирепое рычание, с треском влезает в китель.
- Ко-отик! куда ты? а штаны?..
Командир смотрит в зеркало на помятейшую рожу с черными тенями вокруг
глаз и хватается за бритву.
- Да и что ж это ты так переживаешь? - ласково утешает его из
простынь наикрасивейшая малярша, и назначенная за свои выдающиеся
достоинства старшей и приглашенная, так сказать, по чину. - У вас ведь еще
такая уйма народу на корабле, если что вдруг и случилось бы - так найдется
кому присмотреть.
Командир в гневе сулит наикрасивейшей малярше то, что она уже и так
получила в избытке, и, распространяя свежевыбритое сияние, панику и жажду
расправы вплоть до повешения на реях, бежит на мостик.
При виде его полупрозрачная фигура на штурвале издает тихий стон и
начинает оседать, цепляясь за рукоятки.
- Вахтенный помощник!!! - гремит командир.
А вот ни фига-то никакого вахтенного помощника. Равно как и прочих.
Командир перехватывает штурвал, удерживая крейсер на курсе, а
матрос-рулевой, хилый первогодок, норовит провалиться в обморок.
- Доложить!! где!! штурман!! старший!!
А рулевой вытирает слезы и слабо лепечет:
- Товарищ капитан... первого ранга... третьи сутки без смены... не
ел... пить... гальюн ведь... заснуть боялся... - и тут же на палубе
вырубается: засыпает.
Командир ему твердою рукой - в ухо:
- Стоять! Держать курс! Трибунал! Расстрел! Еще пятнадцать минут!
Отпуск! В отпуск поедешь! - И прыгает к телефону.
При слове "отпуск" матрос оживает и встает к штурвалу.
Командир беседует с телефоном. Телефон разговаривать с ним не хочет.
Молчит телефон.
Он несется к старпому и дубасит в дверь. Ничего ему дверь на это не
отвечает: не открывается. Несется в машину! Задраена машина на все
задрайки, и не подает никаких признаков жизни.
Кубрики задраены, башни и снарядные погреба, задраена кают-компания,
и даже радиорубка тоже задраена. И задраена дверь этой сволочи помполита.
И малым ходом движется по тихой штилевой Балтике эдакий Летучий Голландец
"Свердлов", без единого человека где бы то ни было.
И только с мостика душераздирающе стонет рулевой, подвешенный на
волоске меж отпуском и трибуналом, истощив все силы за двое суток
исполнения долга, в то время как прочие истощили их за тот же период,
исполняя удовольствие... Да мечется в лабиринтах броневого корпуса чисто
выбритый, осунувшийся и осатаневший командир, матерясь во всех святых и
грохоча каблуками и рукоятью пистолета во все люки и переборки. Но никто
не откликается на тот стук, словно вымерли потерпевшие бедствие моряки,
опоздало спасение, и напрасно старушка ждет сына домой.
В кошмаре и раже командир стал делить количество патронов в обойме на
численность экипажа, и получил бесконечно малую дробь, не соответствующую
решениям задачи.
Он прет в боевую рубку, и врубает ревун боевой тревоги, и объявляет
по громкой трансляции всем стоять по боевому расписанию, настал их
последний час. И таким левитановским голосом он это объявляет, что
матросик на руле окончательно падает в обморок. Крейсер тихо скатывается в
циркуляцию. Команда, очевидно, в свой последний час спешит пожить - не
показывается. И только вдруг оживает связь: машина докладывает.
Слабым таким загробным голосом докладывает:
- Товарищ командир... Третьи сутки на вахте... один... Сил нет...
прошу помощи...
- Кто в машине?! Где стармех?! Где вахтенный механик?!
- Матрос-моторист Иванов. Все кто где... мне приказали... обещали
сменить, значит... если я, то и мне... Что случилось у нас?
- Пожар во втором снарядном погребе!!! - орет командир по трансляции
и врубает пожарную тревогу. - Давай, орлы, сейчас на воздух взлетим!!!
Пробоина в котельном отделении!!! Водяная тревога!!! Тонем же на хрен!!! -
взывает неуставным образом.
И тогда повсюду начинают лязгать задрайки и хлопать люки и двери и
раздается истошный женский визг. И на палубу прут изо всех щелей и дыр
полуодетые, четвертьодетые и вовсе неодетые малярши и начинают бегать и
визжать, а через них валят напролом, застегиваясь на ходу, бодрые матросы
- расхватывают багры и огнетушители, раскатывают шланги и брезенты.
- Старпома на мостик!!! - орет командир. - Командиров БЧ на мостик!
И когда они, застегнутые не на те пуговицы и с развязанными шнурками,
вскарабкиваются пред его очи, дрожа и потея как от сознания преступной
своей греховности, так и от оной греховности последствий...
- Пловучий бордель, - зловеще цедит командир... - А-а-а... из
крейсера первого ранга - бардак?.. Что... товарищи офицеры!!! моральный
облик!!! несовместимый! из кадров! к трепаной матери! без пенсии! под
трибунал! за яйца! - Волчьим оскалом - щелк:
- Штурман!
- Так точно! - хором рубят штурмана.
- Местонахождение! Кто на румбе?!
И дает отбой тревогам:
- Баб - всех - в носовой кубрик! на задрайку! часового! найду где -
своей рукой! за борт! расстреляю!
Выясняется, что тем временем на траверзе рядом - Рига. Командир
приказывает менять курс на нее и шлепать в Ригу. И через пару часов
страшный, как после атомной войны, "Свердлов" своим малым инвалидским
ходом вваливается в порт и просит приготовиться к приему двухсот ремонтных
рабочих. Командир связывается с военным комендантом - убеждает обеспечить
уж их доставку домой, в Кенигсберг. Да нет, дисциплинированные; выполняли
срочное задание...
Выполнивших срочное задание малярш снова выстраивают на полубаке, но
уже под бдительной охраной, и командир принимается лично пересчитывать их
по взлохмаченным головам. Может, если б он их по другим местам считал, то
и результат получился бы другой, а так у него получилось девяносто семь.
- Или через пять минут я сосчитаю до двухсот, - говорит обозленный
своими арифметическими успехами командир старпому, - или через пять минут
на крейсере открывается вакансия старшего помощника. Тебя в школе устному
счету не учили? так получишь прокурора в репетиторы.
И бедных малярш, размягченных и осоловевших от военно-морского
гостеприимства, извлекают из таких мест корабля, по сравнению с которыми
шляпа фокусника - удобное и просторное жилище: из шкапчиков, закутков,
рундуков, шлюпочных тентов, вентиляционных шахт, топливных цистерн и
водяных емкостей. И через полчаса их сто пятьдесят шесть.
Старпом плачет и клянется верностью присяге.
- Боцман, - осведомляется командир, - ты на Колыме баржой не
заведовал? Аттестую!!
И боцман, скрежеща зубами, буквально шкрябкой продирает все закоулки
корабля, и малярш набирается сто девяносто три.
- Ладно, хрен с ним, - примирительно останавливает командир, тем
более что из недостающих семи одна, самая качественная, спит у него в
каюте. - Время не позволяет дольше. Сгружай на фиг, ... ... ...!
"Свердлов" швартуется к стенке, спускает трап, и опечаленные малярши
ссыпаются на берег, рассылая воздушные поцелуи и выкрикивая имена и
адреса. Вслед за чем крейсер незамедлительно отваливает - продолжать свой
многотрудный поход.
Объем незавершенных работ и оставшееся время друг другу
соответствует, как комбайн - полевой незабудке. Командир принимает решение
сосредоточить все усилия на категорически необходимом. Первое: кончить
сборку главной машины, в Неву-то с ее фарватером и течением на вспомогаче
не очень зайдешь. И второе: полностью произвести наружную окраску, без
чего ужасный внешний вид любимца флота может быть не одобрен
командованием.
И вот шлепает крейсер самым малым, а на мачтах, трубах, за бортом
болтаются в люльках матросики и спешно шаровой краской накатывают красоту
на родной корабль. Весело работают! перемигиваются и кисти роняют.
И кое-как, командир на грани инфаркта, они действительно под обрез
успевают, и на исходе предпраздничной ночи проходят Кронштадт, входят на
рассвете в Неву, и обнаруживается, что буксиров для их встречи и проводки,
конечно, нет. Как обычно на флоте, одной службе не полагается знать планы
другой, и коли доподлинно известно, что "Киров" подорвался и в параде не
участвует, то с чего бы портовой службе слать ему буксиры. А о геройском
подвиге "Свердлова" ее не информировали. И "Свердлов" самостоятельно
вползает в Неву, проходит мост лейтенанта Шмидта... а это совсем не так
просто - тяжелому крейсеру в реке своим ходом протискиваться к стоянке и
вставать на бочки. Течение сильное, фарватер узкий, места мало, осадка
приличная - того и гляди сядешь на мель, подразвернет тебя поперек
течения, и - сушите весла и сухари, товарищ командир.
И командир, в мокром насквозь кителе, отравленный бессонницей и
никотином бесчисленных папирос, заводит-таки крейсер на место! А сверху
сигнальщик торжественно поет, что у ступеней Адмиралтейства стоит, судя по
вымпелу, катер командующего флотом, и сам командующий, горя наградами и
галунами парадной адмиральской формы, наблюдает эволюции своего
дубль-флагмана.
"Свердлов" замирает точно в предназначенной ему позиции, напротив
Адмиралтейства, и начинает постановку на бочки. И тут до всех доходит, что
бочек никаких нет. По той же причине - раз нет "Кирова", значит, не нужны
ему здесь и бочки, а насчет приказа "Свердлову" на срочный переход - не
портовой службы это собачье дело, им об этом знать раньше времени, вроде,
и по штату не полагается. Короче - не к чему швартоваться.
Командир поминает, что покойница-мама еще в детстве не велела ему
приближаться к воде. И, естественно, приказывает отдавать носовые якоря. А
это маневр не простой: надо зайти выше по течению, до самого Дворцового
моста, ставить якоря и тихо сползать вниз по течению, пока якоря возьмутся
за грунт, и чтоб точно угадать место, где они уже будут держать. И из-под
командирской фуражки валит пар.
А адмиральский катер тем временем, не дожидаясь окончания всех этих
пертурбаций, срывается пулей с места, красивой пенной дугой подлетает и
притирается к борту, ухарь-баковый придерживает багром, вахтенный
горланит:
- Адмиральский трап подать! - и адмиральский трап с четкостью
опускается до палубы катера. И адмирал со свитой восходит на крейсер, под
полагающиеся ему по должности пять свитков и чеканный рапорт дежурного
офицера.
Адмирал следует на мостик, который командир до окончания постановки
на якоря покидать не должен, с удовольствием наблюдает за последними
распоряжениями, оценивает распаренный вид командира, благосклонно
принимает рапорт и жмет руку:
- Молодец! Службу знаешь! Ну что - успел? то-то. Благодарю!
Командир тянется и цветет, и открывает рот, чтоб лихо отрубить:
"Служу Советскому Союзу!" Но вместо этих молодецких слов вдруг раздается
взрыв отчаянного мата.
Адмирал поднимает брови. Командир глюкает кадыком. Свита изображает
скульптурную группу "Адмирал Ушаков приказывает казнить турецкого пашу".
- Кх-м, - говорит адмирал, заминая неловкость; что ж, соленое слово у
лихих моряков, да по запарке - ничего... бывает.
- Служу Советскому Союзу, - сообщает, наконец, командир.
- Пришлось попотеть? - поощрительно улыбается адмирал.
И в ответ опять - залп убийственной брани.
Адмирал злобно смотрит на командира. Командир четвертует взглядом
старпома. Старпом издает змеиный шип на помполита. У помполита выражение
как у палача, да угодившего вдруг на собственную казнь.
Матюги сотрясают воздух вновь, но уже тише. А над рассветной Невой,
над водной гладью, меж гранитных набережных и стен пустого города,
разносится непотребный звук с замечательной отчетливостью. И эхо
поигрывает, как на вокзале.
Адмирал вертит головой, и все вертят, не понимая и желая выяснить,
откуда же исходит это кощунственное безобразие.
И обращают внимание, что вниз по течению медленно сплывает какое-то
большое белое пятно. А в середине этого пятна иногда появляется маленькая
черная точка. И устанавливают такую закономерность, что именно тогда,
когда эта точка появляется, возникает очередной букет дикого мата.
- Сигнальщик! - срывается с последней гайки в истерику командир. - -
Вахтенный!!! Шлюпку! Катер! Определить! Утопить!!!
Шлепают катер, в него прыгает команда, мчатся туда, а с мостика
разглядывают в бинокли и обмениваются замечаниями, пари держат.
Катер влетает в это пятно, оказывающееся белой масляной краской. Из
краски выныривает голова, разевает пасть и бешено матерится. Булькает, и
скрывается обратно.
При следующем появлении голову хватают и тянут. И определяют, что
голова принадлежит матросу с крейсера. Причем вытягивается из воды матрос
с большим трудом, потому что к ноге у него намертво привязано ведро. Вот
это ведро, естественно, тащило его течением на дно. А когда ему удавалось
на две секунды вынырнуть, он и вопил, требуя спасения в самых кратких
энергических выражениях.
Оказалось, что матрос сидел за бортом верхом на лапе якоря и срочно
докрашивал ее острие в белый цвет. И когда якорь отдали, пошел и он.
Забыли матроса предупредить, не до того! красить-то его послал один
начальник, а командовал отдачей якоря совсем другой. Ведро же ему надежным
узлом привязал за ногу боцман, чтоб, сволочь, не утопил казенное имущество
ни при каких обстоятельствах.
Командир, пред адмиральским ледяным презрением, из-за такой ерунды
обгадилась самая концовка блестящая такой многотрудной операции - хрипом и
рыком вздергивает на мостик боцмана:
- А тебе, - отмеряет, - твой матрос?! - десять суток гауптвахты!!
Несчастный боцман тянется по стойке смирно и не может удержаться от
непроизвольного, этого извечного вопля:
- За что!.. товарищ командир!
На что следует ядовитый ответ:
- А за несоблюдение техники безопасности. Потому что, согласно
правилам техники безопасности, при работе за бортом матрос должен был быть
к лапе якоря принайтовлен... надежно... шкер-ти-ком!


Баллада о знамени

+ Открыть Открыть текст



"Знамя есть священная херугва, которая... которой..."
А. Куприн, "Поединок"



Боевых офицеров, которые дожили до конца войны - и не были потом
уволены в запас - распихали по дальним дырам; подальше от декабристского
духа. А то - навидались Европы, мало ли что. И они тихо там дослуживали до
пенсии, поминая военные годы.
И торчал в глуши огромного Ленинградского Военного Округа обычный
линейный мотострелковый полк. Это назывался он уже в духе времени -
мотострелковый, а на самом деле был просто пехотный.
И командовал им полковник, фронтовик и орденоносец, служба которого
завершалась в этом тупике. В войну-то звания шли хорошо - кто жив
оставался, а в мирное время куда тех полковников девать? дослуживай... Не
все умеют к теплому местечку в штабе или тем более на военной кафедре вуза
пристроиться. А этот полковник мужик был простой и бесхитростный: служака.
Жизнь в полку скучная, однообразная: гарнизонное бытье. Слава и
подвиги - позади. Новобранцы, учения, отчеты, пьянки и сплетни. Рядом - -
деревенька, кругом - леса и болота, ни тебе погулять, ни душу отвести.
А уж в деревне житье и вовсе ничтожное. Бедное и серое.
И только дважды в год сияло событие - устраивался парад. Это был
праздник. В парад полковник вкладывал всю душу, вынимая ее из подчиненных.
За две недели начинали маршировать. За неделю сколачивали на деревенской
площади перед сельсоветом трибуну и обивали кумачом. Изготовляли
транспаранты, прилепляли на стены плакаты. Сержанты гоняли солдат, офицеры
надраивали парадную форму и нацепляли награды, технику красили свежей
краской, наводя обода и ступицы белым для нарядности - все приводили в
большой ажур.
И в радостные утра 7 Ноября и 1 Мая вся деревня загодя толпилась за
оцеплением вокруг площади. Деревенское начальство и старшие офицеры - на
трибуне. Комендантский взвод, в белых перчатках, с симоновскими
карабинами, вытягивал линейных. Полковой оркестр слепил медью и рубил
марши. И весь полк в парадных порядках, р-равнение направо, отбивал шаг
перед трибуной. Все девять рот всех трех батальонов. Открывала парад, по
традиции, разведрота, а завершал его артдивизион и танковая рота. В конце
шли даже, держа строй, санитарные машины санчасти и ротные полевые кухни -
все как есть хозяйство в полном составе.
Народ гордился, пацаны орали, офицеры держали под козырек, а во
главе, в центре трибуны, стоял полковник, подав вперед грудь в боевых
орденах, и отечески упивался безукоризненной готовностью своего полка. Все
свое армейское честолюбие, всю кровную приверженность старого
профессионала своему делу являл он в этих парадах.
А впереди всей бесконечной стройной колонны - знаменосец! - плыл
двухметрового роста усатый и бравый старшина, полный кавалер орденов
Славы. Это уже была просто местная знаменитость, любимец публики. Пацаны
гордились им, как чем-то собственным, и спорили, что, поскольку он полный
кавалер Славы, то он главнее офицеров, и старше только полковник.
А после парада был гвоздь программы - пиво! Надо знать жизнь глухой
деревушки того времени, чтобы оценить, что такое было там - пиво; да еще
для солдата. Дважды в год полковник усылал машину в Ленинград и всеми
правдами и неправдами изыскивал средства и возможности купить три бочки
пива. Каждому по кружке. Эти бочки закатывались в ларек, пустовавший все
остальное время года, и вышедший с парадной дистанции личный состав в
четко отработанной последовательности (это тоже входило в ночные и дневные
репетиции!) выпивал свою кружку. А население кормили из дымивших, только
что прошедших парадом полевых кухонь. Колхозников, естественно, было куда
меньше, чем солдат в полку, и в этот-то уж праздничный день они наедались
от пуза. И, таким образом, убеждались в смысле плаката на избе-читальне:
"Народ и армия едины!"
Хороший был полковник. Слуга царю, отец солдатам.
И вот, значит, проходит такой первомайский парад. Оркестр ликует и
гремит. Линейные замерли - штыки в небо, флажки на них плещутся. И с
широкой алой лентой через плечо шагает старшина, колотя пыль из
деревенского плаца, и в руках у него Знамя полка - 327-го гвардейского
ордена Богдана Хмельницкого Славгородского мотострелкового - бахрома
золотом, георгиевская лента по ветру бьет, орденок в углу эмалью блещет, и
буквы дугой через красное поле. А по бокам его, на полшага сзади -
ассистенты при знамени, статные юные лейтенанты, серебро шашек в положении
на-краул искрами вспыхивает.
И за ними - со своей песней, с лихим присвистом - разведрота
марширует.
Музыка сердца! Сильна непобедимая армия, жив фронтовой дух!
И, миновав дистанцию церемониального марша и свернув за угол
единственной деревенской улицы, старшина-знаменосец подходит к ларьку.
Кружки уже налиты, кухонный наряд в белых куртках и колпаках готов к
раздаче - да чтоб без проволочек! полторы тыщи рыл участвуют в параде, и
каждому по кружке надо в отмеренные минуты!
И старшина, как знаменосец и заслуженный фронтовик, по традиции
получает первым, и не одну кружку, а две. Первую он выпивает залпом, под
вторую закуривает дорогую, командирскую, по случаю торжества, папиросу
"Казбек" и уже через затяжку вытягивает пивко по глоточку и со смаком.
Парад окончен.
Теперь - в гарнизон, столы уже накрыты, столовая украшена:
праздничный обед. К этому обеду полковник приказывал резать кабана из
подсобного хозяйства, баранов, закупить в деревне соленых огурцов, и давал
ротным негласное указание организовать наркомовские сто граммов всему
личному составу - без рекламы, так сказать. Во славу оружия и память
Победы.
Хороший был полковник. Больше таких уже нет. Полк за ним - в огонь и
в воду. И у командования на прекрасном счету, в пример всем ставили. Но -
не продвигали... Не то он когда-то где-то сказал не то, или по возрасту
попал в неперспективные, или замполит про сто граммов стучал в политотдел
дивизии... В общем, вся его жизнь была - родной полк, и как апофеоз службы
- эти парады.
Значит, старшина выбрасывает окурок, ставит с сожалением пустую
кружку, и протягивает руку за знаменем, которое, свернув, прислонил к
ларьку сбоку...
Не стоит там что-то знамя. Это он перепутал - он его с другого бока
прислонил.
Смотрит он с другого бока: нету. Нету там знамени.
Странно. Ставил же. Сзади, значит, поставил...
Но только сзади ларька знамени тоже нету.
Старшина спрашивает лейтенантов-ассистентов:
- Ребята, у кого знамя?
Они на него смотрят непонимающе:
- Как у кого? Ты ж его из рук не выпускал.
- Да вот, - говорит, - поставил здесь...
Они вместе смотрят ларек со всех сторон - нет, у ларька знамя не
стоит.
Начинают вертеть головами по сторонам. Взять никто не мог. Кругом в
пулеметном темпе полк пиво пьет повзводно и поротно, и вольным шагом
марширует в расположение.
- А кто сегодня дежурный по посту N_1? Во балда! Не иначе разводящий
распорядился сдуру знамя сразу после парада доставить на место - и отрядил
караульных прямо к концу церемониального марша. Так спрашивать же надо!
салаги...
Старшина с ассистентами, спрятавшими шашки в ножны, идет в штаб
полка, к знаменной витрине, где на посту N_1 стоит с автоматом "на грудь"
часовой.
Пуста витрина.
- Знамя где? - спрашивает старшина у часового.
Тот от удивления начинает говорить, что ему на этом почетном посту
категорически запрещено:
- Как это? Так вы же знаменосец...
- Тебе его что - не приносили?
- Кто?
- Ну... внешний караул...
- Никак нет. А что - должны были?
Идут к начальнику караула:
- Знамя ты брал?
Тот смеется - оценил шутку.
- Ага, - говорит. - Пусть, думаю, повисит немного над КПП, чтоб сразу
было всем видно, что они входят не куда-нибудь, а в гвардейский
орденоносный полк.
- Ну же ты мудак!! Где оно?!
- Да вы чего?.. Я ж так, ребята... шучу... а что?
- Шутишь?! ничего. Молчи... понял?!
У старшины делается все более бледноватый вид, и пышные усы
постепенно обвисают книзу. Лейтенанты-ассистенты - те откровенно
мандражируют. И они начинают перерывать полк: какой идиот взял знамя и где
его теперь держит.
Возвращаются к ларьку. Там уже свернуто все пивное хозяйство.
- Не, - говорит ларечник, - вы что. Ничо не видел. Да ты ж его из рук
не выпускал.
- Не выпускал, - мрачно басит сержант, сделавшийся ниже ростом.
Может, в кабинет командира полка занесли? Или к начштаба?
Идут обратно в штаб. Нет - пусто. Во все окна заглянули. Только
часовой у пустой витрины смотрит выжидательно, болван.
Они проходят по всем ротам. Идут в автопарк: может, знамя у ларька
упало, соскользнуло по стенке, и кто-то в толчее его поднял и положил,
например, на броню, и так на танке оно в парк уехало.
Нет; нету.
Дежурный по парку сильно удивляется вопросу и, конечно, тоже ничего
не видел.
Тем временем полк окончил праздничный обед. Половина солдат валит в
увольнение: сбрасываться на самогон, драться в очередь вокруг четырех
деревенских девок и склонять к любви средний школьный возраст. Офицеры
компаниями шествуют по домам - за столы с выпивкой и закуской. Тихо в
расположении. И нет нигде знамени.
Человек, не служивший в Советской Армии первого послевоенного
десятилетия, а тем паче вообще штатский, ужаса и масштаба происшедшей
трагедии оценить не может. В лучшем случае он слыхал, что высший знак
солдатской доблести - это трахнуть бабу под знаменем части. Сейчас, когда
лейтенант в автобусе не уступает место полковнику, когда и солдат не
солдат, и офицер не офицер, и присяга не присяга, и армия развалилась на
части, и не то что знамена - крейсера крадут и танковые колонны продают
контрабандой за границу, - сейчас старая сталинского закала армия может
восприниматься только как седая легенда. Потому что колхозный парень в
армию шел как за счастьем: сытная еда! теплая красивая одежда! простыни,
одеяло, койка! а через три года - паспорт в руки - и свободен, езжай куда
хочешь! А посреди службы - десятидневный отпуск домой! Это ж был солдат.
Не то, что иное, когда призванный в воздушный десант не может раз
подтянуться на турнике. А офицер был - белая каста! Диагоналевая форма,
паек, оплаченная дорога в отпуск, две тысячи зарплаты у взводного - офицер
был богатый и уважаемый человек, и ездил исключительно в купейном, а от
майора - полагалось в мягком вагоне.
И отсутствие Знамени части - это кощунственнее, чем попасть в плен.
Это граничит с изменой Родине. Это трибунал и вечный несмываемый позор.
Это... это невообразимо, невозможно! За знамя можно умереть, спасти его
ценой своей жизни, вынести простреленным на собственном теле, встать на
колено и поцеловать; в самом крайнем случае его можно склонить над телом
павшего героя. Но лишиться его принципиально невозможно ни в коем случае.
Провались белый свет! - но знамя должно быть сохранено.
И вот кругом весеннее солнце и пролетарский веселый праздник, а
знамени нет. Законы чести рекомендуют выход единственный - застрелиться.
Потому что второй выход, по законам чести, - это сначала с тебя перед
строем сорвут погоны, а уже после этого ты можешь, опять же, застрелиться.
Но старшина - все-таки не офицер, и вообще он чудом уцелел, пройдя
насквозь такую войну, и стреляться он не хочет. Тем более что у него семья
и дети. И вообще знамя еще не пропало, оно явно ведь где-то здесь есть,
должно найтись.
Лейтенанты-ассистенты, которые по статуту церемонии призваны охранять
со своими шашками вышеуказанное знамя, стреляться также не хотят. Они его
в руках не держали, у них его не отбирали, чего ж им стреляться. Им еще
жить да жить...
Они втроем еще раз и еще перерывают полк со всем его хозяйством вдоль
и поперек - и нигде знамени нет. Его нет в Ленинской комнате, нет у
полкового художника, нет в оркестре среди их тромбонов и геликонов, и нет
даже на свинарнике в подсобном хозяйстве. На кухне нет, на стрельбище нет,
и в санчасти тоже его нет.
А все уже обращают внимание, что они рыщут где ни попадя троицей, и
вид у них прибабахнутый. И на вопросы они не отвечают. А что тут ответишь?
Что святыня части как-то ненароком потерялась?
Вечером один лейтенант говорит:
- Ну что... Надо докладывать.
Старшина - с мертвой безжизненностью:
- Кому?..
- Кому... По команде... дежурному по полку.
Старшина садится на завалинку, закрывает глаза и говорит:
- Докладывать будет старший по званию.
Лейтенанты хором говорят:
- Вот уж хрен тебе. Я дежурному докладывать не буду. Знамя поручено
знаменосцу, вот ты и докладывай.
Старшина говорит:
- Я дежурному докладывать не буду. По уставу докладывает старший.
- По уставу тебя расстрелять перед строем за утерю знамени!
- Верно, - соглашается старшина. - Я буду стоять перед тем строем
посередине, а вы по бокам.
В конце концов они втроем идут в дежурку, и там лейтенанты все-таки
выпихивают старшину вперед:
- Ты фронтовик, кавалер Славы, не офицер, тебе простят... а нам -
все: конец, суд офицерской чести - и в любом случае пинка под зад из
армии, даже если оно найдется.
И старшина докладывает:
- Товарищ гвардии капитан... так и так... в общем... плохо все...
- Что такое? - весело спрашивает усатый гвардии капитан, принявший
стакан по случаю праздника. - А по-моему - неплохо!
- ЧП...
- Ну, какое еще такое ЧП? Чего это у тебя, старшина, рожа такая
невеселая, будто ты Знамя полка потерял?
Старшина белеет от такой проницательности, и бормочет через силу:
- Так точно...
- Что - так точно?
- Ну... что вы сказали...
- Что я сказал? - удивляется капитан.
- Это... нету...
- Чего нету-то?
- Исчезло...
- Что исчезло?! Да доложи толком!
- Знамя...
- Какое знамя? - глупо переспрашивает дежурный.
- Какое у нас... полка.
- Чего-о?!
У капитана усы дыбом, глаза квадратные, фуражка на затылок скачет.
- Тьфу! - говорит. - Вы сколько выпили, чтобы так шутить? Ну - они-то
молодые, но ты - фронтовик, служака: разве этим шутят?
- Да я, - говорит старшина, - понимаю. Я не шучу.
- Что значит?!
Дежурному делается худо, и он отказывается осознавать происшедшее. Он
долго и мучительно привыкает, что это и вправду произошло, потому что
этого не может быть, потому что этого не может быть никогда. И вот ему - -
как? за что? средь бела дня! - на его дежурстве!! такое ЧП. Это просто
наихудшее, что вообще может быть. А с кого первая башка долой - с
дежурного. Он отвечает за порядок в полку. О Господи!
Чего делать-то? А чего делать... надо докладывать командиру полка.
Вот радость ему на праздничек. Кондратий бы не хватил.
Дежурный принимает решение: объявляет.
- В общем так. Я докладывать командиру не буду. Не могу я такое
докладывать! Сейчас семнадцать сорок. Смена дежурства в двадцать один
ноль-ноль. Чтобы до этого времени знамя нашли. Бери всех свободных от
караула - и ищите где хотите! суки!!! гады!!!
Срочно создается поисковая комиссия во главе с помдежем-старлеем и
лихорадочно переворачивает полк. Ищут суки-гады - никакого результата.
В двадцать один ноль-ноль капитан сдает дежурство другому комроты и
докладывает - рубит голосом самоубийцы:
- За время моего дежурства в полку случилось чрезвычайное
происшествие... исчезло Знамя части. Дежурство сдал!
- Дежурство принял! - отвечает новый дежурный. - Ха-ха-ха! И давно
исчезло-то? Что, в деревню за самогоном пошло?
На лице прежнего дежурного вспыхивает неизъяснимое злорадство:
принял! принял дежурство! не может он принять дежурство, если Знамя
пропало! не должен! он тревогу трубить должен, поднимать всех! А он
принял! это - полгоры с плеч свалилось!..
Он снимает с рукава повязку, передает ее заступившему дежурному; тот
садится на его стул за стол в дежурке, и бывший дежурный говорит:
- Да вот эти... фашисты!.. потеряли Знамя после парада.
А новый дежурный, тепленький после праздничного обеда с водочкой,
благодушно откликается:
- Ха-ха-ха!
- Докладывай! - приказывает бывший дежурный старшине. И тот повторяет
свой душераздирающий доклад.
Новый дежурный синеет, трезвеет, хренеет:
- В-в-вы чо... охренели?.. славяне!.. братцы... товарищи офицеры! Я,
- говорит, - дежурство не принимаю!
- Ты его уже принял. Так что давай - действуй. ЧП у тебя!
- У меня ЧП?! У тебя ЧП!!!
Короче: я, говорит, командиру докладывать не буду. Искать!!! Всем!!!
Везде!!! В восемь утра построение - вот вам время до восьми.
И всю ночь уже человек двадцать шатаются с фонарями по гарнизону, как
спятившие кладоискатели, и роют где ни попадя: даже матрасы в казармах
ворошат, и в ЗИПах смотрят... фиг: нету.
Утром является кинуть орлиный взор на свое образцовое хозяйство
праздничный командир; и перекошенный капитан рапортует:
- Товарищ гвардии полковник! За время моего дежурства в полку
чрезвычайных происшествий не случилось!
- Вольно.
- Но за время дежурства капитана Куманина случилось.
- Что - случилось?!
- Чрезвычайное происшествие! Пропало Знамя части...
Полковник с сомнением озирается на белый свет, проковыривает мизинцем
ухо и принюхивается:
- А? Ты сколько выпил, гвардии капитан?
Так точно. В смысле никак нет. Вот. Пропало полковое знамя.
Когда вытаскивают большую рыбу, ее глушат колотушкой по голове.
Значит, командир покачивается, глаза у него делаются отсутствующие, а на
бровях повисает холодный пот. Ему снится страшный сон.
- Как... - шепчет он.
Вперед выпихивают несчастного старшину, который на ногах уже сутки, и
старшина в десятый раз излагает, как он прислонил Знамя, как пил пиво, как
бросил окурок, и как Знамени на месте не оказалось.
Под командира подставляют стул, подносят воды, водки, закурить, и
обмахивают его фуражками. И доводят до сведения о принятых мерах. Все
возможное предприняли, не щадя себя...
И зловещая тень Особого отдела уже ложится на золотые погоны
товарищей офицеров.
- Так, - говорит командир. - Так. Я в дивизию докладывать не буду.
Что я доложу?! Я с этим знаменем до Одера!!! под пулями!!! Вы - что?!
Старшина... ах, старшина... как же, ты что...
- Искать!!! - приказывает. - Всему личному составу - искать!!! Обед
отменяется!!! Увольнения отменяются!!! Всех офицеров - в полк!!! не
найдете - своей рукой расстреляю! на плацу!
И весь полк снует, как ошпаренный муравейник - свое знамя ищет. Траву
граблями прочесывает. Землю просеивает! Танкисты моторные отделения
открывают, артиллеристы в стволы заглядывают!
Нету знамени.
А это значит - нету больше полка.
Потому что не существует воинской части, если нет у нее знамени. Нет
больше такого номера, нет больше такой армейской единицы. Вроде полк есть
- а на самом деле его уже нет. Фантом.
Три дня командир сидит дома и пьет. И после каждой стопки, днем и
ночью, звонит дежурному: как? Нету...
Докладывает в дивизию: так и так... Пропало знамя.
Там не верят. Смеются. Потом приходят в ярость. Комдив говорит:
- Я в армию докладывать не буду. Вот тебе двадцать четыре часа! -
иначе под трибунал.
Ищут. Командир пьет. Дежурные тоже пьют, но ищут. И
лейтенанты-ассистенты пьют - прощаются с офицерскими погонами и армейской
карьерой. Только старшина не пьет - он сверхсрочник, у него зарплата
маленькая: ему уже не на что...
Комдив докладывает в армию, и диалог повторяется. Еще сутки пьют и
ищут. И даже постепенно привыкают к этому состоянию. Это как если
разбомбили тебя в пух и прах: сначала - кошмар, а потом - хоть и вправду
ведь кошмар, но жить-то как-то надо... служба продолжается!..
Армия докладывает в округ. И все это уже начинает приобретать
характер некоей военно-спортивной игры "пропало знамя". Все уже тихо
ненавидят это неуловимое знамя и жаждут какого-то определения своей
дальнейшей судьбы! И часовой исправно меняется на посту N_1, как памятник
идиотизму.
Ну что: надо извещать Министерство Обороны. И тогда - инспекция,
комиссия, дознание: полк подлежит расформированию...
И вся эта история по времени как раз подпадает под хрущевское
сокращение миллион двести. И под этот грандиозный хапарай расформирование
происходит даже без особого треска. Тут Жукова недавно сняли и в отставку
поперли, крейсера и бомбардировщики порезали, - хрен ли какой-то полк.
Лишний шум в армии всегда был никому не нужен. Командира, учитывая
прошлые заслуги, тихо уволили на пенсию. И всех офицеров постарше уволили.
Молодых раскидали по другим частям. С капитанов-дежурных сняли по одной
звездочке и отправили командовать взводами. С лейтенантов-ассистентов тоже
сняли по звездочке и запихали в самые дыры, но ведь - "дальше Кушки не
пошлют, меньше взвода не дадут..." Технику увели, строения передали
колхозу. А старшину-знаменосца тоже уволили, никак более не репрессируя.
Фронтовик, немолод, кавалер орденов Солдатской Славы всех трех степеней...
жалко старшину, да и не до него... пусть живет!
И старшина стал жить... Ехать ему было некуда. Все его малое
имущество и жена с детишками были при нем, а больше у него ничего нигде на
свете не было. И он остался в деревне.
Его с радостью приняли в колхоз: мужиков не хватает, а тут здоровый,
всем известный и уважаемый, военный, хозяйственны; выделили сразу старшине
жилье, поставили сразу бригадиром, завел он огород, кабанчика, кур, -
наладился к гражданской жизни...
Через год, на день Победы, 9 Мая, пришли к нему пионеры. Приглашают
на праздник в школу, как фронтовика, орденоносца, заслуженного человека.
У старшины, конечно, поднимается праздничное все-таки настроение.
Жена достает из сундука его парадную форму, утюжит, подшивает свежий
подворотничок, он надевает ордена и медали, выпивает стакан, разглаживает
усы, и его с помпой ведут в школу.
Там председатель совета пионерской дружины отдает ему торжественный
рапорт. На шею ему повязывают пионерский галстук - принимают в почетные
пионеры. И он рассказывает ребятишкам, как воевал, как был ранен, и как
трудно и героически было на войне, и как его боевые друзья клали свои
молодые жизни за счастье вот этих самых детей.
Ему долго хлопают, и потом ведут по школе на экскурсию. Показывают
классы, учительскую, живой уголок с вороной и ежиком. А в заключение ведут
в комнату школьного музея боевой славы, чтобы он расписался в Книге
почетных посетителей.
И растроганный этим приемом и доверчивыми влюбленными взглядами и
щебетом ребятишек, старшина входит в этот школьный их музей боевой славы,
и там, среди витрин с ржавыми винтовочными стволами и стендов с
фотографиями из газет, меж пионерских горнов и барабанов, он видит знамя
их полка.
Оно стоит на специальной подставке, выкрашенной красной краской,
развернуто и прикреплено гвоздиками к стене, чтобы хорошо было видно.
И над ним большими, узорно вырезанными из цветной бумаги буквами, по
плавной дуге, идет вразумительная поясняющая надпись:

ЗНАМЯ 327-го ГВАРДЕЙСКОГО СЛАВГОРОДСКОГО
ОРДЕНА БОГДАНА ХМЕЛЬНИЦКОГО МОТОСТРЕЛКОВОГО ПОЛКА
подарено пионерской дружине N 27
имени Павлика Морозова командованием части

...Это его пионеры сперли. Для музея. Сказали учителям, что подарили.
Учителя очень радовались.
...История умалчивает, что сказал старшина пионерам, когда пришел в
себя, и что он с ними сделал. Также неизвестно, как он добрался до дома.
Но по дороге он из конца в конец улицы погонял деревенских мужиков,
намотав ремень с бляхой на кулак и сотрясая округу жутчайшим старшинским
матом. Силен гулять, с восторженным уважением решили мужики.
Через час кабанчик был продан, а жена, в ужасе глотая слезы, побежала
за самогоном. Курей старшина извел на закуску. И сказал жене, что ноги его
в этой деревне не будет. Он вообще ненавидит деревню, ненавидит сельское
хозяйство, а уж эту-то просто искоренит дотла. И завтра утром едет искать
работу в Ленинграде. Иначе он за себя не отвечает. Пионерскую дружину он
передушит, школу сожжет, а учителей повесит на деревьях вдоль школьной
аллеи.
Вот так в Ленинградском Нахимовском училище появился двухметровый,
усатый и бравый старшина, который еще двадцать лет на парадах в Москве
ходил со знаменем училища перед строем нахимовцев, с широкой алой лентой
через плечо, меж двух ассистентов с обнаженными шашками, и по телевизору
его знала в лицо вся страна.



Маузер Папанина

+ Открыть Открыть текст
На Кузнечной площади, угол Кузнечного и Марата, стояла церковь. Она и
сейчас там стоит, выделяясь желтым и белым среди закопченных бурых домов.
Уже много лет в ней находится Музей Арктики и Антарктики, о чем извещает
малочисленных посетителей лепная надпись на фронтоне. В зале под сводом
висит самолет-разведчик Р-5 знаменитого некогда полярного летчика Бориса
Чухновского, в стеклянных стеллажах - модели шхуны капитана Седова "Св.
Фока" и прославленного ледокола "Красин", и прочие экспонаты: документы,
фотографии и чучела всякой полярной живности. А в северном приделе можно
увидеть черную многослойную палатку с белой надписью по низенькой крыше:
"С.С.С.Р."; а по другому скату: "Северный полюс-1".
Это подлинная палатка, в которой шесть месяцев дрейфовала на плавучей
льдине первая советская экспедиция к полюсу. В три маленькие иллюминатора
видна неярко освещенная внутренность палатки: нары, закинутые меховыми
шкурами, радиостанция, столик, примус, полка с книгами. Вот здесь и жила и
работала легендарная четверка папанинцев.
А рядом с палаткой, в витрине, выставлены их личные вещи - ручка,
унты, блокнот, - среди которых почетное место занимает маузер самого
Папанина, висящий на тонком ремешке рядом со своей деревянной кобурой,
украшенной серебряной дарственной пластинкой.
С этой вот палаткой и с этим маузером связана одна характерная для
эпохи история.
Дело в том, что Иван Папанин был ведь не просто начальником научной
экспедиции. Сам-то он был мужик простой и незамысловатый, комиссарского
сословия, и занимал ответственнейший пост начальника Главсевморпути. И на
льдине, затерянной в полярной ночи за тысячи миль от СССР, он осуществлял
идейно-политическое руководство всеми сторонами жизни и деятельности
остальных трех интеллигентов, лично отвечая, как испытанный и облеченный
доверием партии коммунист, за все, что происходило на Северном полюсе.
Теперь давайте учтем, какой на дворе стоял год, когда они там
прославляли советский строй на Северном полюсе. А год стоял как раз 1937.
И здесь требовалась особая бдительность и политическая зрелость. Коварный
враг внедрялся в любые ряды вплоть до ветеранов революции и командования
Красной Армии, так что за моржей с белыми медведями ручаться и подавно
нельзя было, не говоря уж об ученых-полярниках. Тем более что самолеты,
доставив экспедицию, улетели, и никакой связи с Большой Землей с ее
руководящими и карающими органами не было, кроме радио.
А радистом СП-1 был знаменитейший тогда Эрнст Кренкель, в неписанной
табели о рангах - коротковолновик мира N_1. Подменять его было некому,
исправность и ремонт рации лежали на нем же, - можно себе представить
ответственность и постоянное нервное напряжение. Скиснет рация - и хана
полярному подвигу.
К чести его, радиосвязь была безукоризненной, невзирая на
разнообразнейшие сверхпоганые метеоусловия. Достоинства Кренкеля как
радиста и полярника были выше всяческих похвал.
Но имели у него, к сожалению, и два недостатка. Во-первых, он был
немец, а во-вторых, беспартийный. В сорок первом году, конечно, эти два
недостатка могли бы с лихвой перевесить любой букет достоинств, но,
повторяем, это был всего лишь тридцать седьмой год, а радист он был уж
больно хороший, и человек добродушный и выдержанный. Хотя и в 37 году
вполне можно было пострадать, причем, как мы сейчас увидим, иногда
совершенно неожиданным образом.
Кренкель четырежды в сутки выходил на связь, передавал данные
метеорологических и гидрологических наблюдений и принимал приказы Москвы.
А вот приказы были различного рода. Как диктовала политическая ситуация.
В стране шли процессы. Разоблачались империалистические шпионы.
Проводились показательные суды. И вся страна негодовала в едином порыве, и
так далее.
А советская дрейфующая полярная станция "Северный полюс-1" была
частью социалистического общества. И, несмотря на географическую
удаленность, оставаться в стороне от политических бурь никак, разумеется,
не могла. Даже на льдине советские люди должны были возглавляться
партийной организацией. Минимальное количество членов для создания
партячейки - три человека. И такая ячейка на льдине была! Это имело особое
политическое значение. И секретарем партячейки был, конечно, сам Папанин.
В эту низовую парторганизацию с неукоснительным порядком поступала
закрытая политическая информация - только до сведения коммунистов.
Беспартийный Кренкель принимал эти сообщения, ставил гриф "секретно" и
вручал парторгу Папанину.
А закрытую информацию надлежало обсуждать на закрытых партсобраниях.
Папанин объявлял закрытое партсобрание - присутствовать могли только члены
партии. Остальным надо было освободить помещение.
Остальные - это был Кренкель.
Помещение же на Северном полюсе имело только одно, площадью в шесть
квадратных метров, в чем и может удостовериться каждый, прочитав в музее
табличку на палатке. Недоверчивый может измерить палатку сантиметром.
Реагировать на партийные сообщения следовало оперативно, чем скорей -
тем себе же лучше. Буран не буран, мороз не мороз, а политика ЦК ВКП(б)
превыше всего.
И вот Кренкель, проклиная все, рысил по снегу вокруг палатки,
заглядывая в иллюминаторы - скоро ли они там кончат. Он тер варежкой нос и
щеки, притопывал, хлопал руками по бокам, считал минуты на циферблате, и
про себя, возможно даже, говорил разные слова про партию и ее мудрую
политику.
Они там сидели на нарах, выслушивали сообщение, выступали по очереди
со своим мнением, заносили его в протокол, вырабатывали решение насчет
очередных врагов народа, голосовали, и составляли текст своего обращения
на материк. А в конце, как положено, пели стоя "Интернационал".
Спев "Интернационал", Папанин разрешал Кренкелю войти, вручал ему это
закрытое партийное сообщение, и Кренкель передавал его по рации.
Только человек гигантской выдержки и с чисто немецким безоговорочным
уважением к любым правилам и инструкциям мог вынести полгода этого
измывательства. А партийная жизнь в стране била ключом, и полгода Кренкель
чуть не каждый Божий день бегал петушком в ледяном мраке вокруг палатки.
Он подпрыгивал, приседал, и мечтал, что он хотел бы сделать с Папаниным,
когда все это кончится. Ловля белого медведя на живца была наиболее
гуманной картиной из всех, что сладко рисовались его воображению.
Через неделю умный Кренкель подал заявление в партию. В каковом
приеме ему Папаниным было отказано по той же причине, по какой ему
надлежало являться немцем. Не понять это мог только политически наивный
человек, абсолютно не вникший в доктрины пролетарского интернационализма и
единства партии и народа. Беспартийный немец Кренкель иллюстрировал собою
на Северном полюсе многонациональную дружбу советского народа и нерушимую
монолитность блока коммунистов и беспартийных. Так что все было продумано.
И беспартийный немец Кренкель кротко вламывал, как лошадь, потому как
метель - не метель, ураган - не ураган, научные исследования можно и
отложить, - а вот без радиосвязи остаться никак невозможно. От дежурства
же по готовке пищи и уборке помещения его также, конечно, никто не
освобождал.
Папанин, с другой стороны, на льдине немного скучал. А чем дальше - -
тем больше скучал. Научных наблюдений он не вел, пищи, как начальник, не
готовил, - он руководил. И еще проводил политинформации. Политинформации
приходили так.
Кренкель принимал по радио последние известия, аккуратно переписывал
их и вручал Папанину. Папанин брал листок в руки и простым доходчивым
языком пересказывал остальным его содержание. Излишне упоминать, что
Кренкелю полагалось в обязательном порядке присутствовать на
политинформациях. Более того, как беспартийному, а следовательно -
политически менее зрелому, чем остальные, ему рекомендовалось проявлять
большую, чем товарищам-коммунистам, активность, и вести конспект.
Конспекты потом Папанин проверял, и если было записано слишком кратко или
неразборчиво - велел переписать.
Политинформации проводились ежедневно. Этим деятельность Папанина
исчерпывалась. Но поскольку командир не должен допускать, чтобы
подчиненные наблюдали его праздным, а уронить свой престиж, занимаясь
всякой ерундой, он не мог, то после политинформации он чистил личное
оружие. Это занятие в данной последовательно служило, как он справедливо
рассудил, как раз к укреплению его командирского и партийного авторитета и
лучшему пониманию политического момента и линии партии.
Он расстилал на столике тряпочку, доставал из кобуры маузер, из
кобурного пенала вынимал отверточку, ежик, ветошку, масленку, разбирал
свою 7,63 мм машину, любовно протирал, смазывал, собирал, щелкал, вставлял
обойму на место и вешал маузер обратно на стойку палатки, на свой
специальный гвоздик. После чего успокоенно ложился спать. Этот ежедневный
процесс приобрел род некоего милитаристского онанизма, он наслаждался
сердцем и отдыхал душой, овладевая своей десятизарядкой, и на лице его
появлялось совершенное удовлетворение.
Постепенно он усложнял процесс чистки маузера, стремясь превзойти
самого себя и добиться немыслимого мастерства. Он собирал его на время, в
темноте, с завязанными глазами, на ощупь за спиной, и даже одной рукой.
Кренкель, натура вообще миролюбивая, возненавидел этот маузер, как
кот ненавидит прищепку на хвосте. Он мечтал утопить его в проруби, но
хорошо представлял, какую политическую окраску могут придать такому
поступку. И под радостное щелканье затвора продолжал свое
политинформационное чистописание.
...Дрейф кончился, льдина раскололась, ледокол "Красин" снял отважных
исследователей с залитого волнами обломка, Кренкель педантично радировал в
эфир свое последнее сообщение об окончании экспедиции; и, окруженные
восхищением и заботой экипажа, извещенные о высоких правительственных
наградах - всем четверым дали Героя Советского Союза! - полярники
потихоньку поехали в Ленинград.
В пути степень их занятости несколько поменялась. Гидролог с
метеорологом писали научные отчеты, Кренкель же предавался сладкому
ничегонеделанью. А Папанин по-прежнему чистил свой маузер. За шесть
месяцев зимовки, когда у любого нормального человека нервишки
подсаживаются, это рукоблудие приобрело у него характер маниакального
психоза.
Кренкель смотрел на маузер, сдерживая дыхание. Больше всего ему
хотелось стащить незаметно какой-нибудь винтик и поглядеть, как Иван
Дмитриевич рехнется, не отходя от своей тряпочки, когда маузер не
соберется. Но это было невозможно: в 38 году такое могло быть расценено не
иначе как политическая диверсия - умышленная порча оружия начальника
экспедиции и секретаря парторганизации. Десять лет лагерей Кренкелю
представлялись чрезмерной платой за удовольствие.
Он подошел к вопросу с другой стороны. Зайдя к Папанину в его
обязательное оружейное время, перед сном, он с ним заговорил, отвлекая
внимание, - и украдкой подбросил на тряпочку крохотный шлифованный уголок,
взятый у ребят в слесарке ледокола. И смылся от греха.
Оставшиеся пять суток до Ленинграда Папанин был невменяем.
Представьте себе его неприятное изумление, когда, собрав маузер, он
обнаружил деталь, которую не вставил на место. Он разобрал его вновь,
собрал с повышенным тщанием - но деталь все равно оставалась лишней!
Ночь Папанин провел за сборкой-разборкой маузера, медленно сходя с
ума. Необъяснимая головоломка сокрушала его сознание. Он опоздал к
завтраку. Все время он проводил в каюте. И даже на встрече-беседе с
экипажем, рассказывая об экспедиции, вдруг сделал паузу и впал в
сосредоточенную задумчивость. Сорвался с места и ушел к себе.
В помрачнении он собирал его и так, и сяк, и эдак. Он собирал его в
темноте и собирал его на счет. Из-за его двери доносилось непрерывное
металлическое щелканье, как будто там с лихорадочной скоростью работал
какой-то странный агрегат.
Папанин осунулся и, подстригая усики, ущипнул себя ножницами за губу.
Судовой врач поил его валерьянкой, а капитан "Красина" - водкой. Команда
сочувственно вздыхала - вот каковы нервные перегрузки у полярников!
В последнюю ночь Кренкель услышал глухой удар в переборку. Это
отчаявшийся Папанин стал биться головой о стенку.
Кренкель сжалился и постучал в его каюту. Папанин в белых кальсонах
сидел перед столиком, покрытым белой тряпочкой. Руки его с непостижимой
ловкостью фокусника тасовали и щелкали деталями маузера. Запавшие глаза
светились. Он тихо подвывал.
- Иван Дмитриевич, - с неловкостью сказал Кренкель, - не волнуйтесь.
Все в порядке. Это я просто пошутил. Ну - морская подначка, знаете...
Взял с тряпочки свою детальку и сунул в карман.
Бесконечные пять минут Папанин осознавал услышанное. Потом с
пулеметной частотой защелкал своими маузеровскими частями. Когда на место
встала обойма с патронами, Кренкель выскочил к себе и поспешно запер дверь
каюты.
Команда услышала, как на "Красине" заревела сирена. Ревела она
почему-то откуда-то из глубины надстройки, и тембр имела непривычный,
чужой.
Кренкель долго и безуспешно извинялся. Команда хохотала. Папанин
скрежетал зубами. Будь это на полюсе, он бы Кренкеля скормил медведям, но
теперь покарать шутника представлялось затруднительным - сам же о нем
прекрасно отзывался, в чем обвинишь? все только посмеются над Папаниным
же.
Но всю оставшуюся жизнь Папанин люто ненавидел Кренкеля за эту шутку;
что обошлось последнего дорого. Кренкель, утеряв на Северном полюсе всякий
вкус к коллективным зимовкам и вообще став слегка мизантропом, страстно
при этом любил Арктику и вынашивал всю жизнь мечту об одиночной зимовке. И
за всю жизнь получить разрешение полярного руководства на такую зимовку он
так и не смог. Папанин, будучи одним из начальников всего арктического
хозяйства, давал соответствующие отзывы и указания.
Сам же Папанин, однако, резко излечился от ненормальной интимной
нежности к легкому стрелковому оружию; а проклятый маузер просто видеть
больше не мог - слишком тяжелые переживания были с ним связаны. И как
только, вскоре после торжественного приема папанинцев в Кремле, был создан
в Ленинграде Музей Арктики и Антарктики, пожертвовал туда в качестве
ценного экспоната свой маузер, где он пребывает в полной исправности и
поныне, в соседстве с небольшой черной палаткой.


Рыжик

+ Открыть Открыть текст
…Легче перепрыгнуть, чем обойти. Росту в нем сто семьдесят, а веса – сто три килограмма. Эти сто три килограмма он три раза подтягивает на одной руке.
Из одежды по этим причинам предпочитает тренировочный костюм и безразмерную кожанку.
Масть рыжая, веснушки россыпью, нос картошкой, и над добродушнейшими глазками ресницы бесцветные хлопают.
И украшен этот пейзаж златой цепью на манер лорд-мэрcкой, однако висит на ней не ключ, а откровенный могендовид.
Если б этот парнишечка (сороковник разменял) работал натурщиком у художников-антисемитов, мог бы зарабатывать неплохие деньги. Он и зарабатывает неплохие деньги, но немного в ином качестве. Начальником охраны в одной скромной московской фирме. Фирма свою деятельность не афиширует и на «мерсах» не ездит, но стоит настолько неслабо, что организует всякие международно-культурные сборища и вбивает в благотворительность немереные деньги. А вот такие там ребятки с интеллигентными идеалами подобрались. Все бывает.
И вот в этом-то городишке, где национальным видом спорта стала стрельба по движущимся мишеням, колорит а'ля рюсс, фирма эта крыши не имеет. Крышей работает Рыжик лично.
«Понимаешь, волк ведь в лесу – он не всех дерет подряд, тоже разбирается: зайчик там, барсук, олень. А вот стоит кабан, секач с клыками, боец. Тут серьезно подумать надо. Да ну его на хрен, еще неизвестно, чем кончится. Пойду поищу что-нибудь полегче…»
Тут он как-то в хорошем подпитии провожал друга с Казанского вокзала и только возвращается к ожидавшей машине – вечер, темь, – подходит милая такая девушка с сигаретой и осведомляется насчет зажигалки. Лезет безвредный пьяный толстяк в карман – и получает в лицо струю из баллончика. Уклониться он успел не совсем, нюхнул чуток газку и озверел. А периферийным зрением ловит: двое ребят уже подбегают к нему. Один поехал в реанимацию с переломом позвоночника, второй – с разрывом печени, девушка отделалась переломом руки. «Я все-таки немного подстраховывал, чтобы не убивать. Ситуацию ведь я контролирую». Это оказалась мелкая банда молдавских гастролеров, которую три месяца «не могли» взять.
Всегда симпатичен контраст: внешне человек не может ничего, а на самом деле – все. К Рыжику надо присмотреться – тому, кто понимает, чтобы учесть, что толстые ручки у него в запястье шириной с колено и неплотно прилегают к бокам – под жиром мышцы мешают, и славные глазки иногда принимают выражение, по сравнению с которым актер в роли убийцы – это мать-героиня.
Из кадров он уволился в тридцать семь лет. Спецподразделения рассыпались. Последняя должность его в армии была – инструктор рукопашного боя группы «Альфа». На минуточку. Это трудно себе представить, что должен уметь человек, чтобы в группе «Альфа» быть инструктором рукопашного боя.
Так, вдобавок этот еврей-толстяк-убийца-супермен женат на кореянке. Это не совсем обычная кореянка. Ее дедушка (в переводе с корейского на более доступный нам японский – сэнсэй) до сих пор протыкает пальцем стены, разбивает взглядом бутылки – и тому подобные восточные развлечения. Вы много встречали евреев-альфовцев, которые в отпуск ездят на деревню к дедушке в Корею и там совершенствуют свое рукомесло как дань родственному уважению? Дедушка мечтает, чтобы Рыжик переехал в Корею, и было кому передать свою школу боевого искусства, но Рыжик не хочет в Корею насовсем, потому что там нету евреев и не с кем поспорить о Талмуде и ТАНАХе.
А дедушка души не чает во внуках, рыжих и узкоглазых. Можете себе представить эту гремучую смесь!
Сам-то Рыжик в детстве был существом кротчайшим и забитым. Родом он из местечка под Винницей, классическая черта оседлости. И его собственный дедушка был отнюдь не бойцом. Близко не. Его дедушка был цадик. И не просто цадик, а какой-то уже в особенности почтенный цадик, к которому еще в старые времена знающие люди приезжали со всей Украины, чтобы потолковать о разных святых, но спорных и малопонятных вещах.
Взгляды на святость у дедушки были свои. И он вбивал их во внука в буквальном смысле – палкой по хребту. Невинный хребет отдувался за непослушную голову, которая не успевала вмещать трехтысячелетнюю иудейскую мудрость в дедушкиной интерпретации. Мудрец был хил, но крут. Легок на слово и тяжел на руку.
Тору требовалось знать так.
Дедушка раскрывал книгу наугад и накалывал любое слово иголкой. Нужно было продолжать читать текст наизусть со слова, проколотого не на этой, а обратной, невидимой стороне листа.
Имея натурой копию дедовской, мальчик уважал Писание, но категорически не принимал то, что ему не нравилось. Не нравилось ему уложение о наказаниях, а в особенности его неукоснительное применение. Два полушария юного мозга работали в двух диаметрально противоположных направлениях: одно учило хитросплетения иудейского Закона, а другое алкало мести и торило пути к ее осуществлению.
Поднимать руку на дедушку-цадика было решительно невозможно, но нигде не написано, что нельзя бить всех остальных. Но можно-то оно можно, да кто ж ему даст? Он пробовал бить других мальчиков, менее преуспевших в учении, и в жизни стало одним горем больше: теперь его били все. Хилость и агрессивность – малоперспективное сочетание.
Тем временем мальчик пошел в школу, а в школе были спортивные секции, а в спортивных секциях был недобор, и его взяли на вольную борьбу – для пополнения списка. И вот там он, пыхтя и скуля от злости, стал возиться на ковре, изворачиваясь и напирая на противника всем своим петушиным весом. Он стал бегать, заниматься гантелями, а наибольшее наслаждение доставляло ему подтягиваться рано утром на дедушкином посохе, положив его на открытые двери кухни и сортира. Это был утонченный и даже философский род мести – превратить орудие наказания в орудие своей силы.
В борьбе плохо одно – противника нельзя треснуть. А секции бокса в школе не было. И в четвертом классе, получив третий юношеский разряд по борьбе, он стал ездить на бокс в райцентр. В пятом походя лупил полшколы, и из этой школы его в конце концов исключили вообще за рецидивистское хулиганство – была такая мера наказания.
Тут мнения в семье разделились. Мать плакала, отец держался за голову, зато дедушка встал горой в поддержку, беспрекословно заявив, что будущий великий цадик, надежда семьи, таки должен уметь за себя постоять среди неверных и идиотов, а все эти ложные школьные премудрости его, в сущности, только отвлекают от истинного знания.
Но поскольку учиться все-таки надо, результат этого неординарного коллоквиума оказался вполне в традиции соломонова решения: вундеркинда и хулигана поместили в областную спортивную школу-интернат.
О! Бодливого козленка пустили в огород. В шестнадцать у него были первые взрослые разряды по боксу, вольной и самбо, в семнадцать он стал чемпионом области среди юношей, в восемнадцать был кандидатом в мастера, и его взяли в армию – не за спортивные успехи, разумеется, а на общих основаниях.
На общих основаниях он не прослужил ни одного дня. Сначала естественным путем его зачислили в спортроту, оттуда забрали в спортроту округа, однако после выигрыша окружного первенства выдернули как бы вбок – в спортроту ВДВ, откуда перекинули в спецназ, где недолго погоняли и промяли, как в молотилке, и перевели в часть, условно называемую особым отдельным диверсионным подразделением.
Вот там уже всерьез стали учить убивать всеми мыслимыми и немыслимыми способами. Если серьезные курсанты-десантники сдают зачет по владению саперным и шанцевым инструментом в качестве холодного оружия, то элитного класса диверсант – это кошмарный сон общества противников смертной казни и предмет черной зависти трюкачей Голливуда. Он рубит руку листом бумаги, за семь метров щелчком метает в горло бритвенное лезвие и является тем бойцовым зверем, который есть тактическая единица сам по себе.
В семьдесят втором году их всемером кинули в Венесуэлу выправить положение у прокоммунистических партизан и взять один городишко, так уже по дороге они напоролись на два взвода американских рейнджеров, и стало у США двумя взводами рейнджеров меньше.
Их ребятки были во Вьетнаме, в Анголе, в Индонезии – солдаты Великой Империи. Ага. Впереди пятьдесят лет необъявленных войн, и им подписали контракт на весь срок.
И вот, значит, в начале осени семьдесят третьего опять переводят меня в некую отдельную сводную роту хрен знает какого неясного назначения. Комиссия, анкеты. И в лагеря – притереться на взаимодействие.
Странная какая-то рота попалась. Я вожу все, что ездит, и стреляю из всего, что заряжается. А тут и спецназ, и морпехи, и саперы – ни хрена не понять. И дрючат нас на протыкание обороны и уничтожение управления и связи. При чем тут я?! Это чистая задача десанта.
И тут оказывается, что есть еще занятия по языку. И не по какому-нибудь, а представьте себе, по ивриту!
Ни хрена себе, думаю. Ага. И нас на иврите двое – я и еще один парнишечка с гебраистики Института военных переводчиков. Я еще смотрел – что за несколько козлов бестолковых, как это чмо сюда попало?! Так еще двое знали арабский.
Ну че, это уже проясняет картину. Можно понять.
В конце сентября нас всех переодевают в штатское, сажают в самолет, и вылезаем мы в Одессе. Сажают по машинам, везут. Куда везут – естественно, не знаем, но догадываемся. Можно представить.
Ночь, порт, пароход, трюм – закачало. Поплыли, значит.
Из трюма не выпускают, пищу доставляют, качать крепко стало, отдельные личности блюют. Материмся. Скучно.
Качать перестает, опять же ночью. «На выход! Вольно, не в ногу». Трап под прожектором, крытые грузовики у стенки и насмешливый голос из темноты: «И этих укачало!»
Привезли в какую-то пустыню под звездами, построили, переодели в непонятное обмундирование и еще выдали сверху какие-то белые бурнусы. Ну-ну. Ждем, когда скомандуют верблюдов седлать, мууууу! Засекретили…
Подходит какой-то хмырь с носом и усами. Нос морщит, усами шевелит. Среднее между клоуном и тараканом. «мууууу, на кого вы похожи… Какой долбак вас так одел?.. Шлют тут, не спросясь! Ложись! Ползком!»
Ползем. Да что, думаю, за херня за такая.
«Стой! Кругом! Лечь на спину! Ползком!» Ползем на спине, такой кроль по барханам. Грюпнулся он, что ли?
– Хорош! Ну-ка… Ну вот, хоть не так вас в тем ноте видно в этих саванах. В грязи б вывалять, да нет ее здесь, мать их. Так. Сварщики есть среди вас?
Вопрос идиотский. «Сварка» – крупнокалиберный пулемет, чего ж из него не стрелять, но мы ж не специально пулеметчики. И тут один голос подает:
– Я сварщик.
– Слава Богу. Пошли со мной. Так, разобрались в колонну по четыре, правое плечо вперед, шагом марш!
Приводит в какую-то траншею, сварщика тычет к пулемету.
– Видишь – вот там огонек? Погаси-ка мне его. Тот мнется и говорит:
– Да я вообще-то из пулемета не умею…
– Что-о? – скрипит наш усатый Карлсон. – А что ты тогда умеешь? Ты вообще кто такой?
– Так сварщик я.
– Так какой же ты на хрен сварщик? Ты чо вообще умеешь? Ну, прислали котят на мою голову!..
– Варить умею. Любые сплавы. Сварщик пятого разряда.
Мы валимся на дно траншеи и хохочем. Нет, это спектакль, за это деньги надо платить!
– Тебя откуда такого взяли?!
– Отдельный саперный инженерный батальон.
– Ну, цюрюк, я чувствую, вы мне тут навоюете. – Капитан тычет из станкача в огонек длинной очередью, там гаснет. – И всего-то делов.
А мы что? Спрашивают – отвечаем, не спрашивают – молчим. Не такая часть, чтоб рассказывать кому ни попадя что не надо. Пусть наверху разберутся, что да как и куда нас сунули.
Наверху разбирались еще сутки, и за эти сутки нас выставили в оцепление полигона. Пока вели по косвенным приметам, наши арабисты сообщили, что мы, вероятнее всего, в Египте. Точно, в Египте. Логично.
На полигоне наши специалисты демонстрировали в действии новую ракету класса «Земля – воздух» по низколетящим целям. Видимо, ракета была из тех, вместо которых арабы просили потом прислать им ракеты класса «Земля-самолет». Либо же она работала исключительно по очень низколетящим целям, выбирая их по принципу меньшей высоты. Потому что самолет-мишень прошел квадрат без всяких помех со стороны этих зенитчиков. Зато где-то вдалеке ехал по гребню бархана «газик» с наблюдателями, так ракета разнесла его в мелкую пыль. Действительно, летел очень низко.
Очевидно, инцидент разобрали с тщанием и оцеплением тоже поинтересовались, потому что у носатого-усатого капитана нас забрали; прощался он с нами, как с родными, и все жалел за неумелость.
А началась ночью какая-то буча, из-за Суэцкого канала стрельба, раздали нам вооружение до зубов, вплоть до станковых гранатометов, поставили уже нашему собственному командованию задачу, и – по машинам, через понтон на Синай, утром ждать в районе задачу по рации.
При этом воды, как водится, по фляжке, и воду мы самостоятельно набрали в пару бочек, слив на хрен солярку. Воняет, но жить захочешь – напьешься.
Однако утром задачу нам не поставили, а напротив – запросили обстановку. Докладываем: обстановка спокойная, пляж чистый, жаль, что купаться негде. Приказ: укрепить и ждать.
Много ты на ровном песке укрепишься. Ждем. Днем: «Ну как?» – «Загораем». – «Ждите».
Так и переночевали. А на рассвете слышим рычание: танковые моторы. Приготовились к бою на всякий случай, запрашиваем наверх: так как, что? Ждите, отвечают. Мы-то подождем, так танки идут. Ах, как, кто, откуда, сколько? А уже видно: до хрена. Не менее полка, отвечаем. И получаем задачу: оседлать стратегически важное танкоопасное направление, держать и не пущать.
Нет, ты понял юмор? Собирать суперэлитную часть в качестве противотанкового заграждения. Вам привет из сорок первого года!
Ну что? Мин у нас нет, а если бы и были – ставить их некогда. Рассредоточились по гребешкам, загнули фланги, выделили резерв. Прикинули, как они будут пытаться нас обойти, как выгоднее пройти к переправе, которая теперь, стало быть, за нами. Ящики и всякое барахло навалили на наши ямки – заместо блиндажей.
Подпустили.
А они бодро так из башен торчат, люки водителей открыты, и головное охранение идет вплотную к походной колонне. Только что музыка не играет, мууууу. А у нас ПТУРСов четыре штуки.
Бздеть нечего, нам надо задержать их всего на час, и авиация поможет, и противотанкисты через час подойдут. Но взаимодействие в бою у израильтян и Египта налажено по-разному, и эту разницу мы ощутили на себе немедленно.
Потому что самолеты над нами прошли в две волны не египетские, а израильские. Первая волна, как мы узнали позднее, а поняли раньше, разбила аэродромы и сожгла на земле авиацию. А вторая очень профессионально, судя по всему, разнесла переправу.
Пока она разносила переправу, мы под шумок подпустили танки на семьсот метров и врезали со всех стволов. Шесть штук сожгли сразу – головное и боковое охранение.
Остальные попятились за барханы и стали по нам бить. Но, во-первых, танковая пушка хороша тем, что траектория у нее настильная, это не миномет, и снаряд далеко-о за барханом рвется. А во-вторых, танк – корова здоровая, его видно хорошо, а из него – плохо.
Пока они так постреливали, мы выдвинули с флангов две группы вперед и еще три машины им сожгли.
Тогда они справедливо решили пустить вперед пешую разведку. Не учли они только одного – что у нас каждый третий – снайпер. Перещелкали с одного выстрела.
Хрен с ним, решили, видимо: раз такие храбрые и упрямые – обойдем. И стали обходить нас справа.
Сожгли двоих ПТУРСами – перестали обходить.
А уже солнце палит, день вовсю, воду с соляркой хлебаем. Но только двое легкораненых, и боеприпасов до хрена.
Подобрались они за ближайший бархан, помахали белой тряпочкой и принялись орать:
– Эй, русские, кончай воевать! Вам-то здесь что? Гарантируем: вода, свобода, возвращение домой хоть завтра.
Наш арабист орет в духе, что арабы не сдаются, святую землю освободим, смерть собакам! Из-за бархана лопаются от хохота и отвечают:
– Мужики, кончай лапшу на уши вешать! Арабы, как же! А то мы не знаем, кто как воюет! Сколько вас там? Откуда будете, землячки?
Тут я ору на своем безупречнейшем иврите, что оборону держит противотанковая бригада, подходы минированы, и не фиг им тут ловить, сожжем всех. Со всеми ругательствами, которые знаю, а знаю я их много, потому что дедушка-покойник не ограничивал себя не только в руке, но и в языке.
Короче, двинули они массой на наш левый фланг, и быстренько двоих головных мы сожгли остатними ПТУРСами. На чем наступление прекратилось.
Если бы мы так берегли свою живую силу и технику – до сих пор бы стояли под линией Маннергейма.
Так весь день до вечера перестреливались потихоньку, а вечером сообщили по радио, что боеприпасы подошли к концу, держать нечем, врукопашную на танки не пойдешь. Или подбросьте – или отводите. Отвечают – постарайтесь ночь их не пускать, а там давайте к берегу – плавсредства перевезут.
В поту, песок под одеждой, мозги плавятся – а тут ночь, прохлада, чего не повоевать.
Они ночью попробовали обойти нас с двух сторон подальше. Но теперь сравни, как виден в ночном прицеле раскаленный танк и как поймать в него голову над барханом. Еще пару сожгли – и они успокоились.
Посветили ракетами, попалили последним для острастки – и бегом к каналу. Из плавсредств плавает у берега разве что дерьмо. Побросали в воду все, кроме личного оружия, – и вплавь».
За эту командировку Рыжику дали Красную Звезду. Хотя его старший лейтенант получил Героя.
В семьдесят девятом за афганскую командировку он получил Красное Знамя, будучи уже офицером в «Альфе». Затирали, подполковника не дали, и в конце концов это ему надоело.
А там начались новые времена, предпринимательство, общества еврейской культуры, и стал он цивильным человеком, хорошо зарабатывающим и уважаемым членом правления Московской еврейской общины. Абсолютный язык, абсолютное знание предмета и необыкновенная общительность и пробивная сила.
И вот на праздновании Дня независимости Израиля, на приеме в посольстве по этому случаю, сидит он за столом как раз напротив знаменитого ветерана посольских дел в СССР, лично посла Арье Левина. Пьют, закусывают и приятно беседуют о разном. И Арье Левин, человек резкий и крутой, несколько даже неприятно удивлен тем, что у Рыжика классический иврит чище, чем у него, а знаний в Законе бесспорно больше. И после очередной рюмки переводит мужской разговор на табак, вино и оружие.
И Рыжик, хлопнув крепко, рассказывает ему всю эту историю.
Арье Левин долго молчит, чернеет лицом. Протягивает руку к бутылке водки и наливает ему не в рюмку, а в фужер. И себе в фужер. Мрачно чокается и выпивает. И после этого произносит:
– Парень, ты сейчас насрал мне в душу. Ты клянешься, что вас было семьдесят?
В октябре семьдесят третьего года подполковник Арье Левин командовал головным батальоном в бронетанковой дивизии «Бен-Гурион», которую Рыжик с ротой и держал сутки.
Вот так становятся друзьями.


#2 миротворец

миротворец

    bearish man

  • Участники
  • 1 547 сообщений
  • Пол:Мужчина
  • Город:пк
  • Интересы:Семья.Футбол. Компьютер. Чтение устава. Страйкбол
  • Используемое вооружение:пальке шмальке
  • Камуфляж:горка

Отправлено 01 декабря 2011 - 23:21

bravo.gif cool.gif

userbarshum.gifI38J3.png


сот.тел.:89248911633


#3 Нафаня

Нафаня

    старшина

  • Участники
  • 1 680 сообщений
  • Пол:Мужчина
  • Город:Петропавловска-Камчатского, м/р-н Северо-Восток
  • Команда:МСП "Скала"
  • Используемое вооружение:АКС-74
    СВД
  • Камуфляж:"Мох"
  • № ЭП:0026

Отправлено 02 декабря 2011 - 00:58

Читал Веллера ещё когда учился в университете)) Рассказы о той, старой жизни... Всем настоятельно рекомендую)))
Напивайся тогда, когда хочешь запомнить событие. И не вздумай напиваться, когда хочешь его забыть: все равно ничего не получится, кроме головной боли наутро.
З. Ы. А перед тем, как... Подумай, а стоит ли вообще?...

Вера человека в сердце его, храм человека - рёбра его.

Пессимист говорит - хуже уже не будет. Оптимист говорит - будет, еще как будет!
Я - законченный оптимист о_О

ТЕЛо - 89140255051, E-mail: walkerwolf@mail.ru Михал Андреич, собссно... Добрый такой домовой :)

Если бы не вы было бы скучно играть, о как приятно янки убивать;) (PaDoNoK)



#4 Топаз

Топаз

    сержант

  • Участники
  • 253 сообщений
  • Пол:Мужчина
  • Город:г. П-Камчатский ул.Зеркальная д.58 кв.8
  • Команда:КСК "Викинг"
  • Используемое вооружение:AKС-74
    EA Kobra
    ГП-30
    Beretta M9A1
  • Камуфляж:ЕМР

Отправлено 03 декабря 2011 - 10:55

Впервые за несколько лет сел основательно почитать, чем никогда не занимался из-за ярой нелюбви к данному занятию:)
Прикольная штука... Почитал с удовольствием:)
"Смерть не страшна, Ратибор. Страшна жизнь в неволе"
--------------------
Для себя я вывел 3 основных составляющих страйкбола:1.Быть Честным! 2.Быть Человечным 3.Иметь при себе много гранат
--------------------
Позывной: [Топаз]
Контактные телефоны:
+7-924-696-25-30

@mail: dimaska_wild@mail.ru
--------------------



#5 Hunter

Hunter

    Цепной пёс режима

  • Супермодераторы
  • 6 548 сообщений
  • Пол:Мужчина
  • Команда:S.T.A.R.S.
  • Используемое вооружение:LR - 300, Glock - 23, ER Fulcrum
  • Камуфляж:CCE
  • № ЭП:0003

Отправлено 05 декабря 2011 - 12:18

Рассказики осилил. Прикольные, в духе военно-морских баек товарища Покровского. Одно непонятно: за что он так Папанина, чем тот ему так не угодил? Особенно удивила попытка показать, насколько Папанин туп, что после полугода ежедневной разборки одного и того же пистолета, сразу не сообразил, что появилась лишняя деталька.




Количество пользователей, читающих эту тему: 1

0 пользователей, 1 гостей, 0 анонимных